Из более или менее подробного изложения
повести Тельмана в переводе Тредиаковского, из обширных цитат Езды в остров
любвиi можно составить себе представление о содержании и стиле
этого произведения. Если считать tповести, ходившие по рукам читателей первой
трети XVIII
в. , вроде повести о Форде Скобееве, 0 молодце и девице, О Василии
Корнетском, кАрхндабонал, Александре и др. , так сказать, арифметикой любви,
изображающей конкретные случаи эротических отношений, то Езду в остров любви
можно назвать алгеброй любви, излагающей в схематически-отвлеченном виде все
возможные случаи таких же отношений. Но абстрактно и аналитически рассказанная
любовь Тирсиса к Аминте и его флирт с Сильвией и Ириской, все эти
психологические
персонификации, заполняющие повесть Тальмана при всей их холодности и
натянутости, были для дворянского читателя начала тридцатых годов XVIII
в. притягательным
чтением. В самом деле, галантная, учтивая Франция, с давних пор
привлекательнейшая из европейских стран для полувзиатов-mockobhtoBj выступила в
повести Тальмана во
всей своей пресловутой светской утонченности, аполитичности. Спешно
европеизировавшийся российский дворянин находил в переводе Тредиаковского
образец для усвоения и подражания, ему давались здесь готовые формулы для
выражения тех самых чюв-ствийэ, которые принесла новая эпоха. В переводе
Тредиаковского петербургский царедворец и вообще русский дворянин обретал
то, чего
ему не давали ни повести, ни петровская драма, пи даже семинарская любовная
лирика. Езда в остров любви была приписана:, то есть посвящена князю
Александру Борисовичу Куракину; по странной случайности отец этого мецената
Тредиаковского, Борис Иванович Куракин, был одним из первых русских
вельмож, столкнувшихся
па Западе во время путешествия в 17071708 гг. с новыми для московита
приключениями
и ощущениями. Желая описать свое душевное состояние, Б. И. Куракин не мог
найти на русском языке соответствующих слов н. писал:
И в ту свою бытность был ииаморгт
в славную хорошествоч одно. 10 чнтадинку, назывался eignora Francescha
Rota, которую имел за медресе во всю
ту свою бытность. И так был inomarato, что не мигни часу бе нее быть, которая
кошмовала
мне в те два месяца 1000 червонных. II расстался с великою плачь и печалью, аж
до сих пор из
сердца
Ломоносов.
1
2