рассказах местных жителей, что
Михайло все же учился в школе, основанной Варшавой Волостовским: Укладкою
бежал он в училище Холмогорское учиться основаниям латинского языка. Одна
черта сия изъявляет охоту его и принуждение, под которым находился: подбой
кафтана служил ему для записки географических сведений. Нынешние биографы
Ломоносова справедливо полагают, что украдкой бежать в Холмогоры всего 2 км от
Курострова Ломоносов не мог, да и незачем ему это было делать: все, чему его
могли там научить, он уже знал назубок за исключением только оснований
латинского языка. Однако ж кафтан, упомянутый М. Н. Муравьевым, существовал:
он видел его у архангельского губернатора Е. А. Головцына. В 1827 году
литератору П. П. Свиньину, путешествовавшему по Ломоносовским местам, также
рассказывали о достопамятном кафтане Ломоносова, на белой подкладке которого
видны были школьные заметки его.
Так или
иначе, Михайло решает
идти в Москву, которую многие куростровцы хорошо знали, часто бывая там по
своим торговым делам, и могли рассказать мудролюбивому отроку о
Славяно-греко-латинской академии. Не исключено, что он познакомился с
преподавателем Словесной школы Иваном Каргопольским, прибывшим в Холмогоры в
1730 году. И. Каргопольский был воспитанником Славяно-греко-латинской
академии. В 1717 году он в числе других учеников был направлен Петром I для
лучшего обучения во Францию, До 1723 года он слушал лекции в Сорбонне. Получив
аттестат, вернулся в Россию и несколько лет мыкался без места, на иждивении
Московской синодальной конторы, пока наконец не был направлен в
Холмогоры. Если
Михайло хотя бы только однажды выслушал рассказ И. Каргопольского о своем
учении что вполне вероятно, то можно себе представить, что произошло в юной
душе, алкавшей знаний и нигде их уже не находившей. Во всяком случае, по
выражению одного из биографов Ломоносова, появление такой фигуры в Холмогорах
в тот самый год, который стал поворотным в судьбе Ломоносова, следует принять
во внимание.
Исполнить замысел
было
нелегко: нужны были деньги, чтобы добраться до Москвы, и, кроме того, нужно
было решиться на разрыв с семьею. Отец, очевидно, почувствовал что-то
неладное в настроениях сына, решил принять свои меры. Земляки рассказывали
потом: . . . как подрос близ двадцати лет, то в одно время отец его сговорил
было в Коле у не подлого человека взять за него дочери, однако он тут жениться
не похотел, притворил себе болезнь, и потому того совершено не было. Другое
хотение
владело им. Страсть к знаниям имела над ним уже безграничную власть, и, как
это часто бывает, неутоленная страсть сделала ум юноши на редкость
изобретательным. Ломоносов, достигший к этому времени девятнадцатилетнего
возраста, ждал лишь удобного случая.
Наконец такой
случай
представился. Вот как описывается уход Ломоносова из родительского дома в
академической биографии 1784 года: Из селения его отправлялся в Москву караван
с мерзлою рыбою. Всячески скрывая свое намерение, поутру смотрел, как будто
из одного любопытства, на выезд сего каравана. Следующей ночью, как все в
доме
отца его спали 1,
надев две рубашки и нагольный тулуп, погнался за оным вслед. В третий день
настиг его в семидесяти уже верстах. Караванной приказчик не хотел прежде
взять его с собою, но, убежден быв просьбою и слезами, чтоб дал ему
посмотреть Москвы, наконец согласился. Через три недели прибыли в столичный
сей город. Перьевую ночь проспал Ломоносов в обшевнях у рыбного
ряду. Назавтрее
проснулся так рано, что еще все товарищи его спали. В Москве не имел ни
одного знакомого человека. От рыбаков, с ним приехавших, не мог ожидать
никакой помощи: занимались они продажею только рыбы своей, совсем о нем не
помышляя. Овладела душою его скорбь; начал горько плакать; пал на
колени, обратил
глаза к ближней церкви и молил усердно Бога, чтобы его призрел и помиловал.
Как уже совсем
рассвело, пришел какой-то господский приказчик покупать из обоза
1 Не позабыл взять с собою
любезных своих книг, составлявших тогда всю его библиотеку: грамматику и
арифметику. Примечание
биографа.
