им. Так Тредиаковский впал в
роковую ошибку всех русских западников, состоявшую, по словам
Г. В. Плеханова,
в непонимании того, что различные стороны общественной жизни связаны между
собой такою связью, которая не может быть нарушена по усмотрению интеллигенции.
Игнорирование этой
связи
наложило печать внутренней противоречивости, какой-то досадной
непоследовательности почти на все начинания Тредиаковского-просветителя. Езда
в остров Любви, казалось бы, полностью отвечала потребностям
эмансипированного русского дворянина, сформировавшегося в эпоху Петра. Но это
лишь на первый взгляд. Раскрепощение сознания, ставшее фактом после
петровских реформ, не только давало человеку возможность и моральное право
наслаждаться
вещами, доселе запретными, но и требовало от него принесения обильных жертв
на алтарь общественных интересов. Личная свобода зависела от личной заслуги
перед государством. Езда в остров Любви ставила вопрос лишь о свободе чувств
человека, не затрагивая вопроса об его обязанностях перед
обществом. Государственной
ценности эта галантная книжка не представляла. А в ту пору именно
централизованное государство выступало полномочным представителем интересов
нации и именно оно выносило оценки. Читательский восторг, который поначалу
вскружил Тредиаковскому голову, не был общенациональным откликом.
Половинчатый
характер
литературно-просветительской деятельности Тредиаковского становится еще более
наглядным при обращении к его теории русского литературного языка. За основу
языковых преобразований он решил взять речь придворного круга, или изрядной
компании, как он говорил, призывая остерегаться, с одной
стороны, глубокословныя
славенщизны, а с другой подлого употребления, то есть речи народных
низов. Такое
решение вопроса Тредиаковскому подсказывала практика французской
словесности, где
в течение двух веков развитие литературного языка шло именно по линии
ограничения, во-первых, церковной латыни французский аналог старославянского,
и, во-вторых, простонародной речи. Но старославянский язык в то время еще
далеко не исчерпал своих выразительных возможностей. Возвышенные мысли и
чувства русскому образованному человеку гораздо удобнее и привычнее было
облекать в форму славянизмов и отвернуться от глубокословной славенщизны
значило расписаться в непонимании важнейших сторон духовной жизни своих
соотечественников. Несостоятельным оказался и расчет Тредиаковского на отказ
от просторечных, низких выражений; они были употребительны не только в подлом
народе, но и в изрядной компании. Можно смело утверждать, что в России
начала XVIII века особого языка высшей аристократии, который был бы отделен
глухой стеной от языка простолюдинов, не существовало. Следовательно, не
существовало реального фундамента, на котором Тредиаковский собирался возвести
здание своей языковой теории. Он только привлек внимание к смой
проблеме, укзял
наз., ее важность оепшть же ее пришлось Ломоносову что тот и сделал
два, десятка,
лет спустя после первых выступлений Тредиаковского в Российском
собрании. Мечты
последнего о создании грамматики доброй и исправной воплотились в Ломоносовской
Российской грамматике 1755 Что же касается литературной нормы русского языка то
эта сложнейшая проблема была решена Ломоносовым в его гениальной теории трех
штилей, на многие десятилетия впеоел опоелелившей развитие русского языка и
литеоатуоы Само
название заботы где излагались основные положения этой теории, звучит весьма
знаменательно О пользе
КНИГ TTPtlKORHRTX R
РОССИЙСКОМ ЯЫКР 1 V S R I R TTOMOHOCORCKOM ИОТТХОТТР К ROHDOCV ТО ТТЖНОР
внимание уделено и
поосгооечию и славянизмам Под влиянием
Ломоносова и Тредиаковский со временем изменил свое отношение к старославянской
лексике Однако ж гармонического слияния языка пепковных книг со словами исконно
прусскими Что ставилось в особую заслугу
Ломоносову Пушкиным в творчестве Тредиаковского не произошло.
Обладая поразительным чутьем на
актуальные проблемы
культурного развития. Тредиаковский в подавляющем большинстве случаев не умел
плодотворно развить свои догадки. У него был книжный склад ума. Он был
склонен подправлять предмет, приписывать ему что-либо от себя, а навязав ему
те или иные черты, считать, что черты-то
