совсем
напрасно. Если, правда,
Виноградов, со своей стороны, кроме немецкого языка, вряд ли научился
многому, и из-за него мне более всего приходилось хлопотать, чтоб он не попал
в беду и не подвергался академическим взысканиям, то я не могу не сказать, что
в особенности Ломоносов сделал успехи и в науках: с ним я чаще
беседовал, нежели
с Драйзером, и его манера рассуждать мне более известна. Причина их долгов
обнаруживается лишь теперь, после их отъезда. Они через меру предавались
разгульной жизни и были пристрастны к женскому полу. Пока они сами были еще
здесь налицо, всякий боялся сказать про. них что-нибудь, потому что они
угрозами своими держали всех в страхе. Отъезд их освободил меня от многих
хлопот. . . Когда они увидели, сколько за них уплачивалось денег, и услышали
какие им делали затруднения при переговорах о сбавке тогда только они стали
раскаиваться и не только извиняться передо мною что они наделали мне столько
хлопот, но и уверять что они впредь хотят вести себя совершенно иначе и что я
нашел бы их совершенно другими людьми, если бы они только ныне явились в
Марбург При этом Ломоносов от горя и слез не мог промолвить ни слова
Дорога во Фрейбург заняла пять
суток. Ломоносову было над чем поразмыслить. Опытный наставник молодежи как
мы помним, он специально занимался психологией, Вольф почел за наиболее
действенную воспитательную меру не прямое назидание студентам, а уплату долгов
кредиторам в присутствии молодых людей с тем, чтобы они наглядно убедились в
непозволительных размерах своего расточительства, вполне прочувствовали
пагубные финансовые последствия их разгульной жизни. Урок был преподан
серьезно и тактично одновременно: без лишних слов, щадя молодое
самолюбие. Очевидно,
в своей педагогической практике Вольф постоянно применял этот принцип строгой
доброты. Ломоносов на всю жизнь остался признателен марбургскому профессору не
только за его, бесспорно, талантливые лекции по физике, но и за его чуткую
взыскательность. Пятнадцать лет спустя после описываемых событий в письме к
другому, действительно великому ученому Леонарду Эйлеру, говоря о своем
несогласии с одной философской теорией, нашедшей себе солидного проповедника в
лице Вольфа, Ломоносов заметит следующее: Хоть я твердо уверен, что это
мистическое учение должно быть до основания уничтожено моими
доказательствами, однако
я боюсь омрачить старость мужу, благодеяния которого по отношению ко мне я не
могу забыть. . .
2
Бергфизик Ганкель, к которому
направлялись Ломоносов, Виноградов и Драйзер, был прямой противоположностью
Вольфу: уступал в широте научных интересов, обладал тяжелым характером и
отличался мелочным деспотизмом в общении со своими студентами. Печатные труды
ученого, как это ни странно на иной взгляд, многое говорят о его
личности. Академик
В. И. Вернадский, в свое время подробно изучивший работы Ганкеля по горному
делу, созданные до 1739 года, писал: В это время Ганкель был уже стар, и
лучшая пора его деятельности давно прошла. . . Ганкель был химик старого
склада, без следа оригинальной мысли сделавший однако ряд верных частных
наблюдений выросший на практической школе пробирера и металлурга. Таков же был
и характер его минералогических работ, главные из которых были изданы лет за
пятнадцать до посещения его Ломоносовым. В них нет свежей мысли, в них совсем
не видно строгого систематического ума. а виден кропотливый собиратель фактов
без критической их оценки, который не может выбиться из рамок схоластики. Даже
свои открытия он излагал таким языком и придавал им такой вид, что скрывал их
живое, сущее. Огромная масса его наблюдений, опытность в отдельных
практических вопросах, соединенная с суеверием ученого
ремесленника, полное
непонимание всего нового или
возвышающегося над обычнымтаковы характерные черты
его научных работ.
К этому-то
человеку который, по иронии судьбы, подал самую мысль об отправке трех
