которое послужило нам ясным
доказательством их прилежания в Марбурге. Точно так же я при первых лекциях в
лаборатории, при которых присутствовал. . . не мог не заметить их похвальной
любознательности и желания дознаться основания вещей.
Впрочем, резкое сокращение
денежного содержания само по себе с четырехсот до двухсот рублей в год на
каждого, а также система мелочной опеки, оскорбительных выдач жалованья
натурой,
холодный педантизм Ганкеля, его высокомерие в обращении со студентами все
это вместе взятое у Ломоносова, человека открытого и
непосредственного, начинало
вызывать протест, нараставший день ото дня. На основании каких-то ставших ему
известными фактов он даже заподозрил Ганкеля в утаивании части студенческого
жалованья. Однако до поры Ломоносов умел подавить в себе раздражение: ведь, в
конце концов, он приехал в Германию не для того, чтобы рядиться со здешними
профессорами, а чтобы учиться у них. Только тогда, когда он убедился, что
Ганкель
не додает ему самого главного знаний Ломоносов пошел на открытый разрыв, а
точнее сказать: взрыв.
Взрыв этот
произошел в
химической лаборатории Ганкеля в середине декабря. Поводом послужило
унизительное, как считал Ломоносов, задание, данное ему Ганкелем: заняться
растиркой сулемы. По существу, Ломоносов был прав. Ганкель рассматривал свое
поручение как педагогическую меру. Его главной и единственной целью было сбить
спесь с самолюбивого русского выскочки, который своими вопросами на
занятиях, своим
открыто высказываемым недовольством учебной программою Ломоносов
требовал, чтобы
студентам давали более сложные задания давно уже раздражал педантичного
бергфизика.
Оскорбительная форма, в которой Ганкель решил поставить Ломоносова на
место, по
мнению профессора, должна была принести незамедлительные и благотворные плоды в
связи с этим уместно вспомнить, как тактично добивался педагогического эффекта
Вольф, как умело и с какой доброжелательностью он сбил кураж с молодых людей
при их отъезде из Марбурга.
Возможно, Ганкель
искренне
желал блага Ломоносову, наставляя его па путь истинный. Но делал он это с
полнейшим непониманием или принципиальным нежеланием уразуметь настоящий смысл
и характер научных устремлений Ломоносова что могло бы стать единственным
способом
установления добрых отношений между учеником и учителем. Ломоносов никогда не
боялся черной работы в науке, если эта работа была оправданной, вела к
полезной цели, имела хоть какой-нибудь смысл. Если же нет. . .
Впрочем, предоставим слово
самим участникам конфликта. В рапорте, направленном в Академию паук, Ганкель
свое столкновение с Ломоносовым описывал так: Поручил я ему, между
прочим, заняться
у огня работою такого рода, которую обыкновенно и сам исполнял, да и другие
не отказывались делать, но он мне два раза наотрез ответил: Не
хочу. Видя, что
он, кажется, намерен отделаться от работы и уже давно желает разыгрывать роль
господина, я решил воспользоваться этим удобным случаем, чтобы испытать его
послушание, и стал настаивать на своем, объясняя ему, что он таким образом
ничему не научится, да и здесь будет совершенно бесполезен: солдату необходимо
понюхать пороху. Едва я успел сказать это, как он с шумом и необыкновенными
ухватками отправился к себе, в свою комнату, которая отделена от моего музея
только простою кирпичною перегородкою, так что при громком разговоре в той и
другой части легко можно слышать то, что говорится. Тут-то он во всеуслышание
моей семьи начал страшно шуметь изо всех сил стучал в перегородку, кричал из
окна, ругался.
Два дня после
этого не
показывался Ломоносов в доме Ганкеля. На третий день написал ему письмо, в
котором дал свою собственную оценку случившемуся интересно находящееся в нем
противопоставление Ганкеля Вольфу не в пользу первого. Во всем, что пишет
здесь Ломоносов, впервые в полный голос заявила о себе его благородная упряма.
Мужа
знаменитейшего и
ученейшего, горного советника Ганкеля Михаил Ломоносов приветствует.