у
нас полюбится, детина ты добрый и годишься на лошадь.
Таким образом
сделался бедный
наш Ломоносов королевским прусским рейтаром. Палка прусского вахмистра
запечатала у него уста. Дни через два отведен в крепость Бессель с прочими
рекрутами, набранными по окрестностям.
Принял, однако
же, сам в
себе твердое намерение вырваться из тяжкого своего состояния при первом случае.
Казалось ему, что за ним более присматривают, нежели за другими
рекрутами. Стал
притворяться веселым и полюбившим солдатскую жизнь. . .
Караульня
находилась близко к
валу, задним окном была к скату. Заметив он то и высмотрев другие удобности к
задуманному побегу, дерзновенно оный предпринял и совершил счастливо.
На каждый вечер
ложился он
спать весьма рано; высыпался уже, когда другие на нарах были еще в перьевом
сне. Пробудись пополуночи и приметя, что все еще спали
крепко, вылез, сколько
мог тише, в заднее окно; всполз на вал и, пользуясь темнотою ночи, влекся
по оному на четвереньках, чтобы не приметили того стоящие на валу
часовые. Переплыл
главный ров. . . и увидел себя наконец на поле. Оставалось зайти за прусскую
границу. Бежал из всей силы с целую немецкую милю. Платье на нем было мокро.
На Ломоносове еще
не успело
обсохнуть платье, вымокшее во рву везельской крепости, а он уже снова в пути.
И снова Ломоносов не может устоять перед искушениями познания: во время
остановок в Гессене и Зигене он посещает местные рудники, изучает здешнюю
технологию добычи нет, все-таки Ганкель был заурядным педагогом: ведь о таком
студенте, как Ломоносов, о такой преданности делу можно только мечтать.
В октябре 1740
года Ломоносов
опять в Марбурге. Опять живет в доме тещи. Опять изыскивает пути к
возвращению в Россию академический приказ об этом ему все еще
неизвестен, ломает
голову, где достать деньги, чтобы не быть в тягость родственникам жены.
Как ни тяжело было
Ломоносову
входить в сношения с врагом, он все-таки решил использовать Ганкеля в
самую, может
быть, критическую минуту своего пребывания в Германии. Несмотря на его уход
из Фрейбурга, рассудил он, Академия продолжает высылать Ганкелю жалованье на
трех студентов: поэтому востребовать свою долю из общей суммы не будет
унизительным, и новый контакт с профессором станет просто официально
деловым. С
этой целью Ломоносов посылает письмо Драйзеру не Ганкелю, где рассказывает о
своих приключениях и просит товарища передать бергфизику, чтобы тот переслал
ему в Марбург пятьдесят талеров, причитающихся на его долю. Ганкель ответил
Драйзеру,
что без согласия Академии не может выдать Ломоносову такую сумму.
Без денег, без
документов, без
отчетливого представления о том, что его ждет в будущем, но не без надежды
вернуться в Россию и хоть когда-нибудь принести ей пользу, Ломоносов и в
Марбурге продолжает самостоятельно заниматься науками. . . 5 ноября 1740 года
он берется за перо, чтобы поведать Академии о своих злоключениях. Вот что
пишет Ломоносов в конце его: В настоящее время я живу инкогнито в Марбурге у
своих друзей и упражняюсь в алгебре, намереваясь применить ее к химии и
теоретической физике. То есть он подчеркивает, что описанные им да и без него,
в изложении его недоброхотов известные Академии приключения никак не
отразились на объеме и качестве его знаний, на том, ради чего он и был послан
в Германию.
Это-то и позволяет
ему с
достоинством отвести возможные упреки и опасения, что из-за конфликта с
фрейбергским
бергратом пути в науку для него заказаны, и вынести своему противнику
окончательную и бесповоротную в своей резкости оценку. Причем его не
смущает, что
делает он это в письме в Академию наук формальный адресат Шумахер, в которой
о Ганкеле господствовало прямо противоположное мнение, поскольку именно к нему
Ломоносова с друзьями командировали.
Правда, мне
кажется, пишет
Ломоносов подлинник по-немецки, что вы подумаете, что с Ганкелем дело уже
испорчено, и я не имею более никакой надежды научиться чему-либо
основательному в химии и металлургии. Но сего господина могут
