рисовальщиком; написал Письмо
о правилах Российского стихотворства и три научные работы по физике и, наконец,
в полный голос заявил о своем поэтическом даре, переведя стихотворения
Анакреона и Фенелона и сочинив Оду на взятие Хотина, которая через сто лет
побудила Белинского назвать его отцом русской поэзии.
За время
пребывания в Германии
Ломоносов впервые по-настоящему, каждым атомом своего сознания проникся
великой патриотической идеей, которая отныне станет управлять всеми его
поступками и начинаниями. Надо думать, что и на берегах Северной Двины, и в
Москве, и в Киеве, и в Петербурге Ломоносов любил Россию. Но, только
оказавшись оторванным от родины на четыре с лишним года, он всем существом
своим ощутил ее мощную власть над собой.
В сущности, все
это время о
чем бы он ни думал, он думал о ней и только о ней. Когда он метался по
Саксонии и Вестфалии, Тюрингии, Баварии, Голландии он рвался к
России. Когда
он, как в рудоносную копь, проникал в глубины родного языка, чтобы понять
его природные свойства, он постигал сокровенный образ понятий России. Когда
он всходил на верх горы высокой и единым взором обозревал родную
историю, драматическую
и славную, он обретал уверенность в великом предназначении России. Когда он,
Петр Великий нашей поэзии, по выражению Белинского, создавал новую
поэзию, сообразную
русскому слову, его мелодичности, его энергии, его красоте, он облекал в
мускулистую плоть бессмертный дух России.
Вот почему
необходимо подчеркнуть,
что в Германии Ломоносов не столько приобретал определенную сумму знаний чужой
науки, сколько творчески перерабатывал эти сведения, по необходимости
переводя их в новое качество. Первым обратил на это внимание Радищев: Если бы
силы мои достаточны были, представил бы я, как постепенно великий муж
водворял в понятие свое понятии чуждая, кои, преобразовавшись в душе его и
разуме, в новом виде явился в его творениях или родили совсем другие, уму
человеческому доселе над Овед оные.
В Германии
Ломоносов вполне
ощутил себя именно представителем России. Это почти неизбежно происходит со
всяким русским человеком, попадающим за границу. Вероятно, и его товарищи
испытывали похожее ощущение. Но в отличие от них Ломоносов испытал еще и
чувство громадного долга перед Россией. Это чувство наполняло его душу
нетерпением, ибо теперь гениальная одаренность Ломоносова, помноженная на
основательную подготовку в самых разных науках, открывала перед ним поистине
необъятные возможности.
К этому, если так
можно
выразиться, государственному нетерпению в ожидании встречи с Россией у
Ломоносова присоединялось и личное чувство.
Отец. . . Одиннадцать лет назад он
ушел от него не
простившись. Теперь ему должно быть за шестьдесят: как-то ловит он рыбу что
думает о своем сыне Мысли о Василии Дорофеевиче, видимо, преследовали
Ломоносова всю дорогу до Петербурга. Он даже видел отца во сне, выброшенным
на необитаемый остров в Ледовитом океане, к которому еще в молодости Михаилу с
отцом однажды прибило бурей.
8 июня 1741 года
Ломоносов
ступил на русскую землю. Странный сон, увиденный на море, не давал ему покоя.
Чувство сыновней вины усиливало тревогу. Прибыв в Петербург, Ломоносов
первым делом наведался к архангельским и холмогорским артельщикам узнать об
отце. Он был ошеломлен, услышав, что его отец ранней весною того же года, по
первом вскрытии льдов, отправился в море на рыбный промысел и что, хотя
минуло уже несколько месяцев, ни он и никто другой из поехавших с ним еще не
вернулся.
Это известие
наполнило
Ломоносова крайним беспокойством. Минуло уже несколько месяцев. . . То есть
почти в то самое время, когда он сидел в Марбурге без гроша в
кармане, отчаявшись
вырваться на родину. . . Теперь и уход из Фрейбурга, и погоня за Кайзерлингом,
и слезные попытки уговорить Головкина предстали перед Ломоносовым в новом
свете. Может быть, именно стремление увидеть отца и смутное предчувствие
какой-то непоправимой беды, готовой разразиться там, на северной
родине, заставило
его с таким упорством, с такой невероятной настойчивостью искать возможности
пробиться в Россию и дважды с этой