предельно конкретен. Ломоносов
же оказался вне конкуренции несмотря на свои уже отнюдь не юные годы. Наконец,
так было ив 1741 году, когда он
вернулся из-за границы, готовый во всеоружии своих энциклопедических уже тогда
познаний и своего совершенно уникального темперамента не только ответить на
любой внешний запрос, но и предложить собственную программу всестороннего
культурного развития Отечества, в которой были бы учтены как сиюминутные
потребности, так и дальние цели. После ноябрьского переворота 1741 года
России был нужен именно такой человек. Здесь, кстати сказать, лежит еще одно
внешнее и весьма выгодное отличие Ломоносова от Тредиаковского, который
вернулся из-за границы, чтобы начать свою просветительскую деятельность в пору,
исключительно невыгодную для русского просветительства вообще и для его
конкретных представителей в частности.
Однако же было бы неверно
представлять себе дело таким образом, что судьба во всем только улыбалась
Ломоносову.
В высшей степени неблагоприятная для него обстановка сложилась внутри Академии
к моменту его возвращения из Германии.
За время его
обучения
произошли важные перемены в высшем академическом начальстве. Барон Корф, в
течение шести лет своего президентства 1733-1740 ожививший работу Академии по
воспитанию молодого поколения русских ученых, в 1740 году был направлен
посланником в Копенгаген. Сменивший его на президентском посту Карл фон Бревен
1704-1744 руководил Академией всего лишь около года и за полтора месяца до
возвращения Ломоносова перешел на службу кабинет-секретарем к Остерману, чтобы
после ноября 1741 года подвергнуться опале. Нового президента не назначали, и
находившийся до сих пор как бы в тени Шумахер стал полным и единовластным
хозяином
Академии вплоть до 1746 года, когда, уже при Елизавете, президентом стал
К. Г.
Разумовский впрочем, и при нем он вершил делами вновь отойдя в тень Как раз
Шумахеру и должен был доложить о своем прибытии Ломоносов.
Академия по-прежнему работала
без Регламента, что было на руку Шумахеру и крайне затрудняло работу
ученых, создавая
юридически и этически неопределенные ситуации, провоцируя новые и новые
столкновения между ними, никакого отношения к науке не имеющие.
Наконец, к 1741
году наиболее
значительные научные силы ушли из Академии. Как писал в конце своего пути
Ломоносов, не можно без досады и сожаления представить самых первых
профессоров Германа, Бернуллиев и других, во всей Европе славных, как только
великим именем Петровым подвиглись выехать в Россию для просвещения его народа,
но, Шумахером вытеснены, отъехали, утирая слезы. Действительно, отъезд из
Петербурга Германа, Бюльфингера, Д. Бернулли, ранняя смерть Н. Бернулли не
только принесли ущерб начинающейся петербургской науке, но и во многом
затруднили как начало, так и весь последующий творческий путь самого
Ломоносова. Если к этому добавить, что как раз в июне 1741 года Леонард Эйлер
выехал из Петербурга в Берлин, то есть практически сразу по приезде Ломоносова
из Германии, то можно без всякого преувеличения сказать, что Ломоносовские
досада
и сожаление по поводу ухода из Академии крупнейших ученых отражали не только
государственную, но и его глубоко личную точку зрения. В сущности, к 1741
году из Петербургской Академии уехали ученые, чей светлый ум отличался широтою
научных интересов. В первую очередь это относится к Д. Бернулли и
Эйлеру. Каждодневная
научная работа именно в таком окружении вот что было необходимо для
универсального по своим устремлениям гения молодого Ломоносова. Его же на
первых порах, да и на протяжении всего дальнейшего пути ожидало либо глухое
непонимание со стороны оставшихся в Академии ученых мышление которых в
большинстве случаев было ограничено рамками их научной дисциплины либо явная
или скрытая вражда бюрократической ложи, руководимой Шумахером.
