Вернувшись из Германии, Ломоносов,
наряду с научными, сделал для себя несколько важных открытий практического
свойства. Во-первых, он узнал, что именно Шумахер был повинен в весьма
неисправной пересылке денег на содержание его, Виноградова и Драйзера. Во-
вторых,
ему стала известна судьба остальных десяти выпускников Славяно-греко-латинской
академии, с которыми в 1736 году он прибыл из Москвы в Петербург. Вот что
писал он по этому поводу впоследствии: По отъезде помянутых трех студентов за
море прочие десять человек оставлены без призрения. Готовый стол и квартира
пресеклись, и бедные скитались немалое время в подлости. Наконец нужда
заставила их просить о своей бедности в Сенате на Шумахера, который был туда
вызван к ответу, и учинен ему чувствительный выговор с угрозами штрафа. Откуда
возвратись в канцелярию, главных на себя просителей, студентов бил по щекам и
высек батогами, однако ж принужден был профессорам и учителям приказать, чтоб
давали помянутым студентам наставления, что несколько времени и
продолжалось, и
по экзамене даны им добрые аттестаты для показу. А произведены лучшие Лебедев,
Голубцов и Попов в переводчики, и прочие ж разопределены по другим местам, и
лекции почти совсем пресеклись.
Постепенно для
Ломоносова все
яснее становились истинные цели Шумахера, методы его деятельности, а также
масштабы материального и морального ущерба, нанесенного им Академии. Советник
Академической канцелярии прежде всего стремился к деньгам. Своему тестю
Фельтену,
главному эконому то есть снабженцу Академии он втридорога оплачивал выполнение
академических заказов из академической же казны. Четырех своих лакеев он
устроил на должность служителей в Кунсткамере с жалованьем 24 рубля в год, на
что к 1743 году в общей сложности было истрачено из академических сумм более
1400 рублей. Деньги, определенные на угощение посетителей Кунсткамеры 400
рублей в год, он присваивал себе, из-за чего опять-таки к 1743 году Академия
недосчиталась еще на 7000 рублей с лишком. И уж совершенно не поддаются учету
доходы, полученные им от академической книготорговли. Шумахер не брезговал
ничем.
Однако при всей тяжести его
преступлений, сведенных
воедино понятием корысть, они уступали в своей опасности для русской науки
другим вредоносным действием Шумахера, направленным на удушение молодых
научных сил. В особую вину ему Ломоносов вменял, что с 1733 года по 1738
никаких лекций в Академии не преподавало российскому юношеству, что в 1740
году начавшиеся было лекции почти совсем пресеклись, что в дальнейшем течение
университетского учения почти совсем пресеклось.
В
погоне за наживой Шумахер
умело разваливал Академию. Как и все проходимцы, он в неопытной, но
честолюбивой молодежи видел эффективную силу, призванную сыграть одну из
главных ролей в его грязной игре, и прежде всего в подавлении умудренных
стариков,
которые прекрасно знали ему цену. Громадные деньги, определенные Петром на
просвещение российского юношества, употреблялись на затмение его и развращение.
Если Ломоносов не
мог простить
Шумахеру четырех лакеев, кормившихся за счет Академии, то в этом
случае, когда
дело шло о прямом вреде целой России, негодованию его не было предела: Какое
же из сего нарекание следует российскому народу, что по толь великому
монашескому
щедролюбив, на толь великой сумме толь коснительно происходят ученые из
российского народа Иностранные, видя сие и не зная
вышеобъявленного, приписывать
должны его тупому я непонятному разуму или великой лености и нерадению. Каково
читать и слышать истинным сынам отечества, что-де Петр Великий напрасно для
своих людей о науках старался. . .
Эти слова были
написаны
Ломоносовым за год до его смерти в Краткой истории о поведении Академической
канцелярии, страстном обличительном документе, в котором этому
административному
корпусу во главе с Шумахером и его преемниками предъявлялось обвинение по
семидесяти одному параграфу. Но и в 1740 годы Ломоносов готов был забить
тревогу.
