Академическом
собрании не будет.
Вот тут-то
Ломоносов сам пошел
на открытый разрыв уже с академиками. До сих пор у него были стычки с
академической челядью, которая, хоть и посмеивалась про себя сначала над
великовозрастным студентом, потом над 31-летним адъюнктом, но не могла
восприниматься Ломоносовым всерьез. Во всех предыдущих столкновениях, как бы
тяжело они ни завершались, он всегда мог сказать себе: у меня есть моя
наука, которая
нужна моей стране; у меня столько всего впереди, что о нынешней невзгоде
можно позабыть как о деле нестоящем. После того, как ему запретили посещать
Академическое собрание то есть
объявили персоной
нонграта4 в
самой науке, его, по существу, прижали к стене, получалось так, что у него
и впереди ничего уже не было. В ту пору мир для Ломоносова
переворотился, естественный
порядок вещей был нарушен: Следственная комиссия, наряженная ведать Шумахеров
злодейство и воровство, занялась разбором текущих жалоб и неурядиц, то есть
не своим, не тем делом. . .
Знаменитая выходка Ломоносова в
Академическом собрании
26 апреля 1743 года была жестом отчаяния загнанного в угол
человека, который, сознавая
свое профессиональное превосходство над большинством членов
собрания, отказавшего
ему в уважении, сам отказал ему в собственном уважении. 6 мая в Следственную
комиссию поступила новая жалоба на Ломоносова, в которой говорилось: Сего 1743
года апреля 26 дня пред полуднем он, Ломоносов. . . приходил в ту палату, где
профессоры для конференций заседают и в которой в то время находился профессор
Винсгейм,
и при нем были канцеляристы. Ломоносов, не поздравивши никого и не скинув
шляпы, мимо них прошел в Географический департамент, где рисуют ландкарты, а
идучи мимо профессорского стола, ругаясь оному профессору, остановился и
весьма неприличным образом обесчестил и, крайне поносный знак самым подлым и
бесстыдным образом руками против них сделав, пошел в оный Географический
департамент, в котором находились адъюнкт Тресков и студенты. В том
департаменте, где он шляпы также не скинул поносил он профессора Винсгейма и
всех прочих профессоров многими бранными и ругательными словами, называя их
плутами и другими скверными словами, что и писать стыдно. Сверх того, грозил
он профессору Винсгейму, ругая его всякою скверною бранью, что он ему зубы
поправит, а советника Шумахера называл вором.
Для правильного
понимания этого
документа важны такие, например, детали: адъюнкта Трускота Ломоносов бесчестил
за то, что тот не знает латыни и что его Шумахер сделал; о профессоре
Винсгейме
он говорил, что астрономический календарь, им составленный, никуда не
годится и что он, Ломоносов, может сочинить лучше; наконец, студенты, при
которых в Географическом департаменте завершилось выступление Ломоносова, были
не просто студенты, но его соученики по Славяно-греко-латинской академии, то
есть живые свидетели и жертвы Шумахеров воровства. Иными словами, Ломоносов
вменял в вину своим противникам в этом конфликте а один из них, Винсгейм, был
ни много ни мало конференц-секретарем Академического собрания их научную
некомпетентность. По внутренней сущности своих претензий, скажем, к Винсгейму
он был прав а ведь именно Винсгейм предлагал при всех Ломоносову покинуть
Академическое собрание всякий раз, когда тот после запрета являлся на его
заседания. Но юридически поругание и бесчестие, учиненные Ломоносовым 26
апреля были все-таки поруганием и бесчестием.
Вот почему жалоба
от 6 мая
заканчивалась просьбой учинить надлежащую праведную сатисфакцию, без чего
Академия более состоять не может, потому что ежели нам в таком поругании и
бесчестии остаться, то никто из иностранных государств впредь на былые места
приехать не захочет, также и мы за недостойных признавать должны будем, без
возвращения чести нашей, служить ее императорскому величеству при Академии.
Этот документ был подписан одиннадцатью
академиками и адъюнктами.
