рассуждения императорского
величества. В трудную для себя минуту Ломоносов обращается к поэзии. В
августе 1743 года он перелагает стихами содержание 143-го псалма, в котором
были выражены мысли и чувства, в высшей степени созвучные его тогдашнему
настроению:
Меня объял чужой
народ,
В пучине я погряз
глубокой;
Ты с тверди длань
простри
высокой,
Спаси меня от
многих вод.
Вещает ложь
язык врагов, Десница
их полна враждою, Уста обильны суетою, Скрывают в сердце злобный ков. . .
Избавь меня от
хищных рук И от
чужих народов власти: Их речь полна тщеты, напасти; Рука их в нас наводит лук.
Только 12 января
1744 года
Сенат, заслушав доклад Следственной комиссии, постановил: Оного адъюнкта
Ломоносова для его довольного обучения от наказания освободить, а во
объявленных им продерзостях у профессоров просить прощения и жалованье ему в
течение года выдавать половинное.
Как верно заметил
один биограф
Ломоносова, это была последняя вспышка его молодости. Отбывая наказание, он
о многом передумал, многое понял. Главный урок, вынесенный им из этой
истории, заключался примерно в следующем: Шумахерам, по сути дела, только на
руку подобные взрывы искреннего негодования посредственность легко, играючи
расправляется с непосредственностью; у Шумахеров нет ничего святого им нечего
терять, оттого они кажутся необоримыми; на поверку Шумахеры трусливы и больше
всего на свете боятся правды; правду следует отстаивать не перед ними она им
не нужна; правда нужна России, и в этом ее сила; поэтому надо всю свою
деятельность построить так, чтобы правда в самом широком смысле стала ее
достоянием: правда науки, поэзии, истории и, конечно же, и сама эта правда
о Шумахерах. . .
Глава II
Тогда-то грянул новый блеск с
высот. . . Данте
Вновь и вновь обозревая
начальную, столь бурную и драматическую, пору самостоятельной работы
Ломоносова в Академии, нельзя не заметить, что именно непобедимая любовь к
Истине и самозабвенная любовь к России, эта двуединая центростремительная сила
всей
его Судьбы заставляла его вести себя так, как он вел, а не иначе. Вспыльчивый
темперамент его, благородная упряма как он сам определял потом эту свою черту,
непосредственность натуры все это величины, как бы производные от названной
Любви. Сперва она обернулась для него нетерпением, и только. Нетерпением
всевытесняющим,
абсолютным, когда кажется, что, если сейчас, сию минуту не сокрушить
врагов Истины и России, то завтра уже будет поздно. Тут все шло в ход вплоть
до болванка, на чем парики вешают. . . Затем она же, все та же
Любовь, заставила
его пройти через унижение и произнести предписанную формулу
извинения: Присутствующих
