высоким костром любви к Истине.
Здесь трагедия, происходящая от столкновения непоколебимого внутри себя
сознания с рутиной старых представлений о мире.
Обратная сторона этого героического
энтузиазма
обнажается в Мыслях Паскаля, который не удовлетворился одной только
естественнонаучной истиной и попытался соотнести перемены в физической картине
мира с жизнью души человеческой. В той беспощадности, с которой он обрисовал
космическое сиротство человека, было не меньше героического энтузиазма и не
меньше поводов для столкновений с господствующей рутиной мышления и хотя до
физического уничтожения Паскаля дело не дошло, жизнь его была исполнена не
только и не столько телесных, сколько духовных страданий, происходивших как
от губительного соприкосновения с внешними силами, так и от внутреннего
смятения, не менее губительного. Вот, если так можно выразиться, монолог
главного героя паскалевой трагедии, буквально потрясающий душу: Я не знаю, кто
меня послал в мир, что такое я. Я в ужасном и полнейшем неведении. Я не
знаю, что
такое мое тело, чувства, душа, что такое та часть моего я, которая думает
то, что я говорю, которая размышляет обо всем и о самой себе и все-таки знает
себя не больше, чем все остальное. Я вижу эти ужасающие пространства
вселенной, которые заключают меня в себе, я чувствую себя привязанным к
одному уголку этого обширного мира, не зная, почему я помещен именно в
этом, а
не в другом месте, почему то короткое время, в которое дано мне
жить, назначено
именно в этой, а не в другой точке целой вечности, предшествовавшей мне и
следующей за мной. Я вижу со всех сторон только бесконечности которые
заключают меня в себе как атом я как тень продолжающаяся только мгновение и
никогда не возвращающаяся Все что я сознаю это только то что я должен скоро
умереть но
чего я больше всего не знаю это смерть, которой не умею избежать Как я не знаю
откуда пошел так же точно не знаю куда уйду Вот мое положение: оно полно
ничтожности, слабости, мрака.
За всем этим
вставал вопрос: в
состоянии ли человеческая мысль, освобождавшаяся от церковной опеки, охватить
все многообразие зримого мира, полно и гармонично объяснить пугающе сложную
картину природных явлений, которая вырисовывалась на основе
данных, поставляемых
новым естествознанием Отсюда непосредственно вытекал другой важный вопрос: не
означает ли освобождение философии и науки нового рабства, а именно:
слепого, самоубийственного
подчинения непознанной природе, которую, быть может, люди никогда во всей
совокупности прошлых, нынешних и будущих поколений не сумеют постичь до
конца
Проблема
соотношения веры и
знания, религии и науки стала одной из самых главных в эпоху Просвещения и
осмыслялась как важнейшая этическая задача мыслящего человечества, решение
которой в первую очередь зависело от ответа на вопрос о пределах человеческого
познания. В творческом наследии великих философских и научных умов XVII-XVIII
веков гносеология всегда шла
об руку с этикой.
Тот, кто представляет себе борьбу
науки и религии в
ту пору таким образом, что существовал-де единый и сплоченный стан
ученых-безбожников в злобном окружении мракобесов-церковников, сознательно или
бессознательно облегчает работу своей души, предпочитает иметь дело с желаемым,
а не действительным положением вещей и, выпрямляя трудный путь познания, по
которому шли великие мыслители, подходит к ним с неадекватными
критериями, поступает
по отношению к ним попросту некорректно. Церковники вели ожесточенную борьбу с
учеными вовсе не потому, что те все сплошь отвергали Бога, а
потому, что, даже
умирая с мыслью о Боге, они в качестве альтернативы вере выдвигали знание как
единственно реальное средство постижения мира и
творца, следовательно, спасения
рода человеческого. В количественном пределе церковь оказывалась ненужной
и, почуяв
смертельную опасность, действительно повела атаку на новую науку. Что же
касается самих ученых, то ни один из них в ту пору идеи Бога, повторяем, не
отвергал деизм и не мог, подобно Лапласу сказать что ему не приходилось
испытывать
нужду в этой гипотезе.
Эпоха титанов
отбушевала и остановилась на полпути между небом и едва опознанной
