адъюнкту было. . . указано, чтобы
он не старался поносить Бойля, весьма знаменитого в ученом мире, выбирая из
его сочинений именно те места, в которых тот несколько поддается
воображению, и
обходя молчанием очень много других мест, в которых он дает образцы глубокой
учености. Г-н адъюнкт уверял, что он это сделал без умысла. Академики не
учли одного оттенка: Ломоносов нападал не на Бойля к которому относился с
уважением, а на его ошибочные объяснения; и, поскольку он писал не речь о
Бойле, а диссертацию о причинах теплоты и холода, он должен был выбирать из
его сочинений
именно те места, где Бойль ошибался.
Этическая сторона научного процесса
была очень важна. Научный
переворот XVI-XVIII веков ущемил многие самолюбия. При таких руководителях
науки, как, например, Шумахер, научная полемика о чем уже говорилось выше
грозила обернуться нескончаемыми дрязгами. Вот почему, начиная с 1740-х годов,
Ломоносов не упускал случая, подчеркнуть, что научная критика направлена не
на личности, а на убеждения. Спорить надо в правде, тогда выступление против
корифеев будет не пороком, а добродетелью, не поношением, а отвагой. В этом
смысле образцом для подражания Ломоносов считал Декарта: Славный и первый из
новых философов Картезий осмелился Аристотелеву философию опровергнуть и учить
по своему мнению и вымыслу. Мы, кроме других его заслуг, особливо за то
благодарны, что тем ученых людей ободрил против Аристотеля, против себя
самого и против прочих философов в правде спорить и тем самым открыл дорогу к
вольному философствованию и к вящему наук приращению. На сие взирая, коль
много новых изобретений искусные мужи в Европе показали и полезных книг
сочинили
Это из предисловия
Ломоносова
к переводу Вольфианской экспериментальной физики, выполненному в 1744 году само
же предисловие было написано двумя годами позже, при подготовке книги к
изданию. Читая своим студентам, будущим академикам Сименону Кирилловичу
Котельникову 1723-1806 и Алексею Протасьевичу Протасову 1724-1796 лекции, он
пользовался в качестве пособия книгой Тюммига, в которой физика Вольфа
излагалась сокращенно и удобопонятно. Ломоносов, и сам в свое время
обучавшийся по ней, решил подарить российскому учащемуся юношеству хороший
учебник: Сия книжица почти только для того сочинена и переведена на российский
язык, чтобы по ней показывать и толковать физические опыты. Чтобы дать
молодому поколению верные научные ориентиры, а также правильный этический
настрой, он и написал предисловие.
Здесь он дал
краткий очерк
развития нового европейского естествознания за двести лет. Решающее отличие
современности от средневековья он видит прежде всего в том, что мыслящий
человек судит не об истине по авторитетам, а об авторитетах по истине: Мы
живем в такое время, в которое науки, после своего возобновления в Европе
возрастают и к совершенству приходят. Варварские веки, в которые купно с
общим покоем рода человеческого и науки нарушались и почти совсем уничтожены
были, уже прежде двухсот лет окончились. Сии наставляющие нас к благополучию
предводительницы, а особливо философия, не меньше от слепота прилепления ко
мнениям славного человека, нежели от тогдашних беспокойств претерпели. В
числе таких авторитетов, к мнениям которых слепо прилеплялись ученые
средневековья, Ломоносов называет прежде всего Аристотеля, а также Птолемея и
Гиппарха II в. до н. э. , Платона и Сократа.
Им противостоят кроме названного
первым Декарта
Лейбниц, Локк, Бойль, Галилей, Кеплер, Гюйгенс, великий Нектон и другие
ученые, среди которых особо выделен Вольф. Благодаря их деятельности картина
мира в корне изменилась: . . . ежели бы ныне Гиппарх и Птолемей читали их книги,
то бы они тое же небо в них едва узнали, на которое в жизнь свою толь часто
сматривали. Ломоносов шутливо замечает, что если бы нынешние ученые поступали
по примеру Пифагора, однажды принесшего в жертву Зевсу сто быков за
геометрическое открытие, то на всей земле, не нашлось бы скота в нужном
количестве так резко шагнула вперед наука со времени Возрождения: Словом, в
новейшие времена пауки столько возросли, что не токмо за тысячу, но и за сто
лет жившие едва могли того
