надеяться.
Главную причину этого
Ломоносов видит в новом методе научного творчества: . . . ныне ученые люди, а
особливо испытатели натуральных вещей, мало взирают на родившиеся в одной
голове
вымыслы и пустые речи, но больше утверждаются на достоверном
искусстве. Следовательно,
в правде спорить с авторитетами можно, лишь полагаясь на опытные исследования.
В противном случае критические выступления против именитых обернутся
продерзостями,
а новые идеи пустыми речами, то есть главным пороком старой, схоластической
науки. Мысленные рассуждения, подчеркивает Ломоносов, произведены бывают
из надежных и много раз повторенных опытов.
Все предисловие к
Вольфианской
экспериментальной физике пронизано светом обретенной истины. Изложение кратко,
внятно и свободно, в иных местах отмечено легкой иронией
как, например, выше,
когда шла речь о Пифагоре. В основе Ломоносовской иронии лежит спокойная
уверенность в собственной правоте. Даже такой сложный вопрос, как создание
новой научной терминологии на русском языке, ставится здесь без излишнего
энтузиазма гений просто улыбается, зная, что путь, проложенный
им, единственно
верный: . . . принужден я был искать слов для наименования некоторых физических
инструментов, действий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся
несколько странны, однако надеюсь, что они со временем чрез употребление
знакомее будут.
В завершение
Ломоносов
выражает пожелание, в котором определен национально-государственный смысл его
труда: Окончевая сие, от искреннего сердца желаю, чтобы по мере обширного
сего государства высокие науки в нем распространились и чтобы в сынах
российских к оным охота и ревность равномерно умножилась.
Что можно сказать
в итоге о
самостоятельной научной деятельности Ломоносова в начальную, трудную для него
пору 1741-1744 годов
За период менее
трех лет к
тому же осложненный такими отвращающими от наук обстоятельствами, как
проволочка с производством в должность, стычки с клевретами Шумахера, наконец,
арест Ломоносов блестяще дебютировал как ученый, заложив основы своих
открытий, не утративших значения и по сей день, в трех фундаментальных
областях естествознания, а именно начал разработку учения о теплоте, учения
о строении вещества и количественных методов в химии превращая последнюю из
искусства в науку. Все это произошло благодаря тому, что уже в самом начале
пути Ломоносов выступил убежденным атомистом. Краеугольный камень всего здания
Ломоносовского научного мировоззрения был прочен и, главное, найден
своевременно.
В это же время он начинает хлопоты по
возведению в
буквальном смысле слова здания, вполне конкретного, без которого грандиозное
мысленное здание было бы возвести куда как трудно. Мы имеем в виду
настоятельные просьбы и напоминания Ломоносова о необходимости устройства при
Академии наук Химической лаборатории, где бы испытание натуры из риторической
фигуры, из эмоционально переживаемой необходимости стало реальным
делом, каждодневно
приближающим к Истине, наполняющим пока что бесплотный, хотя и
явственный, образ
ее живым и безусловным содержанием химических формул, подтвержденных
экспериментально.
Ломоносов дважды 8
января 1742
года, то есть в день получения звания адъюнкта, и 28 мая 1743 года, то есть
уже находясь под караулом подавал в Канцелярию прошение об устройстве
лаборатории и получил отказ, потому что за неимением при Академии денег и за
неподтверждением
штата по сему его доношении ничего сделать не можно. Впрочем, так считала
Канцелярия. Ломоносов был другого мнения на этот счет и отступать не собирался.
Однако в первые годы после
возвращения из Германии, о
которых идет речь, он, вполне понятно, еще не мог успеть в этом. К тому же,
как и во все времена его неимоверно активной деятельности, естествознание
было не единственной точкой приложения живых сил Ломоносовского гения.
