прервать свой кровавый пир. Ей
противостоит мир, названный в оде Союзом вожделенным. Он глас возносит к ней
смиренный, и в своих увещеваниях не оставляет никакого будущего для
нее, смертоносной:
Мечи твои и
копья вредны Я в
плуги и серпы скую; Пребудут все поля безбедны, Отвергнув лету власть
твою. На
месте брани и раздора Цветы свои рассыплет Флора. Разить не будет серный прах
Сквозь воздух огнь и смерть в полках.
Если в Оде на взятие Хотина
мир выступал как нечто желанное, то в Оде на прибытие мир выступает как
должное, как государственная и гуманистическая программа. Причем здесь в
намеке уже присутствует мысль о том, что деятельной попечительницей о
материальной мощи государства без чего и мир не может быть прочным является
наука. Вот, например, поэт упоминает в обращении к Елизавете совсем еще
свежее известие 29 октября 1742 года о победе науки во славу России об
успешном достижении русской морской экспедицией В. Беринга и А. И. Черикова 7
декабря 1741 года американских берегов:
К тебе от восточных стран
спешат
Уже Американские
волны
В Камчатский порт, веселья
полны.
Вот толпа стихотворцев, завидующих
поэту ибо его слог сложен из похвал правдивых в отличие от их
слога, исполненного
басней лживых, восклицает:
Всех жен
хвала, Елизавет, Сладчайший Музам век дает.
В ней зрятся истинны доброты, Геройство, красота, щедроты.
То, что истинны
доброты и т. д.
соотнесены с именем Елизаветы, это, так сказать, похвала авансом. А вот
то, что все эти блага соотнесены с Музами, это уже связь
реальная, объективная.
И чем скорее власть это поймет, тем сильнее и славнее она станет. Причем
здесь имеются в виду все музы, все девять богинь, покровительниц не только
искусства, но и науки.
Толпа стихотворцев в конце оды
возникает, надо думать,
не случайно. Ломоносов вполне сознавал свое коренное отличие от присяжных
панегиристов императрицы: его похвалы идут от сердца, и в этом смысле они
правдивы. Свою задачу он видит в том, чтобы воспитать в высшей власти дух
ответственности за судьбу вверенного ей народа, чтобы указать ей пути
достижения величества, могущества и славы, чтобы мир, покой, тишину
представить и как цель и как средство всей государственной деятельности, чтобы
вдохновить власть на утверждение сладчайшего века искусствам и наукам
и, наконец,
чтобы, воспитав в ней все это, такую власть воспеть. Ни Шмелин, ни Юнкер в
таких масштабах, с такой страстью и с таким бескорыстием, как
Ломоносов, конечно
же, не переживали поворотный момент в жизни сознательной части русского
общества, связанный с приходом Елизаветы к власти. И уж не в них ли метил
Ломоносов в последней строфе своей оды:
Красуйся, дух мой восхищенный,
