славе и ни в малейшей
степени
о себе, Вы пришли к мысли об отказе от возвращения в Россию. . .
Все Ваши отговорки ничего не
значат. В Германии человека не держат силой, если это не злодей. Ваши новые
обязательства не имеют никакой силы, потому что они имели место после
подписанного здесь договора, а Вы России обязаны в сто раз больше, чем Вашему
отечеству. Что же касается болезней, то эти Ваши старые сибирские отговорки
давненько всем известны. . . Еще есть время, все можно еще смягчить, и Вы по
прибытии будете работать по Вашему договору. Вам предлагается сейчас два пути;
один что Вы без промедления передумаете и вернетесь в Россию честно и, таким
образом, избежите своего вечного позора, будете жить в достатке, приобретете
своими работами известность во всем мире и по истечении Вашего договора с
честью и деньгами сможете по Вашему желанию вернуться в Ваше отечество.
В противном случае
все те, кому
ненавистны неблагодарность и неверность, покроют Вас ненавистью и вечными
проклятьями. Вас всегда будет мучить совесть, Вы потеряете всю Вашу
славу, которую
Вы приобрели здесь у нас, и будете жить в конце концов в вечном страхе и
бедности, которые будут окружать Вас со всех сторон. Из этих двух возможностей
каждый выбрал бы первую, если он не потерял свой разум. Однако же если Вы
серьезно решили не иметь ни стыда, ни совести и забыть благодеяния со стороны
России, Ваше обещание, контракт, клятву и самого себя, то постарайтесь
прислать причитающиеся мне 357 12 рублей и все работы и зарисовки передать
профессору Крафту, как только Академия прикажет ему получить их. Это, однако,
должно произойти без всякого отлагательства, так как из-за Вас я вынужден
жить в крайней нужде. . .
Ваш
Вами
очень обиженный друг и слуга Михаила Ломоносов.
Когда писалось это бешеное
письмо, Ломоносов действительно был уверен в том, что болезнь Гмелинка это
лишь отговорка. Бешенство его можно понять: он не хотел платить из своего
кармана за чужую безответственность. Вплоть до января 1749 года, пока не
пришел ответ Гмелинка, Ломоносов носил в себе это горькое чувство своей
моральной правоты горькое, потому что он всегда уважал в Гмелинке и
серьезного ученого, и честного человека. С получением гмелинова письма все
стало на свои места: здоровье его действительно было подорвано во время
странствий по Сибири; что же касается долга Ломоносову и Миллеру, а также
сибирских коллекций, увезенных в Тюбинген, то все это было возвращено. Хмелин
на протяжении ряда лет по частям высылал свои работы в Петербург. Они и
составили его классический труд Флора Сибири, законченный изданием в 1769 году,
уже после его смерти. Несмотря на резкий характер Ломоносовского
письма, Хмелин
не изменил своего дружеского отношения к великому русскому ученому, ибо
понимал, что того побудило к резким выпадам не озлобление, но оскорбленное
гражданское и патриотическое чувство для которых Ломоносов субъективно имел
достаточное основание.
Впрочем, в случае
с Шмелином
всегдашняя вспыльчивость Ломоносова усиливалась тем обстоятельством, что он
этот случай до ответного письма из Тюбингена рассматривал в ряду
других, таивших
в себе тревожные для него предзнаменования и приходившихся как раз на первые
годы его профессорства, когда так трудно продвигалось дело с Химической
лабораторией, когда и самое профессорство его, едва начавшись, по
существу, оказалось
под угрозой.
Если
вспомнить, что именно
Ломоносов и накануне и сразу после назначения президентом К. Г. Разумовского
выступал ходатаем от Академического собрания по всем делам, касающимся
ограничения власти, а буде возможно, и вообще нейтрализации Канцелярии, то
станет ясно, что Шумахер просто не мог оставить его своим зловещим попечением.
