материи самые нужные и трудные,
кои совсем неизвестны и невозможны были к истолкованию самым остроумным ученым
людям, с таким основательством, что я совсем уверен в точности его
доказательств. При сем случае я должен отдать справедливость Ломоносову, что
он дарован самым счастливым остроумием для объяснения явлений физических и
химических. Желать надобно, чтобы все прочие Академии были в состоянии
показать такие изобретения, которые показал господин Ломоносов.
Отзыв Эйлера переведен самим
Ломоносовым. Случилось
это так. Когда пришел восторженный отзыв из Берлина, расстроенный Шумахер
показал его Г. Н. Теплову и, признавшись, что в случае отрицательной оценки
диссертации Ломоносова собирался использовать его в Академии только как
переводчика, а от профессорства отстранить, теперь же, мол, этого сделать
нельзя. Теплов тайком от Шумахера показал письмо Эйлера Ломоносову. Тот взял
его на время, чтобы снять с него копию для себя отсюда и перевод. Отдав
письмо, Теплов испугался, что об этом станет известно Шумахеру, и, во
избежание неприятностей, решил как можно скорее забрать злополучные листки
обратно. Тогда к Ломоносову пришла, как писал он, от Теплова цидулька, чтобы
аттестат то есть письмо Эйлера. ЕЛ. отослать неукоснительно назад
и никому, а особливо Шумахеру, не показывать: в таком он был у Шумахера
подобострастии.
Хотя двуличие Теплова вновь
смутило Ломоносова, оно не могло отравить ему радость в связи с превосходным
отзывом Эйлера. Теперь во всем, что касалось собственно научных начинаний
Ломоносова, Шумахер навсегда прикусил язык и в дальнейшем все свои зловредные
нападки на него вел только со стороны административно-хозяйственной: слишком
велик был авторитет Эйлера. Что же до Ломоносова, то он в начале февраля 1748
года направил Эйлеру благодарственное письмо, в котором радость от того, что
всемирно известный ученый своим мнением поддержал его, равняется радости от
того, что эта поддержка не по личным мотивам Эйлер не был с ним знаком, а по
справедливости. Письмо в Берлин писал не человек, еще недавно опасавшийся за
свое место и теперь успокоившийся, а человек, истосковавшийся по
полнокровному и равному общению с такими же, как и он сам, поборниками истины.
Человек, уставший говорить с оппонентами на их языках, жадный до разговора
на родном для всех ученых языке языке Истины: Письмо ваше, знаменитейший муж,
на имя его сиятельства нашего президента, где вы соблаговолили отозваться
наилучшим образом о моих работах, доставило мне величайшую
радость. Считаю, что
на мою долю не могло выпасть ничего более почетного и более благоприятного, чем
то, что мои научные занятия в такой степени одобряет тот, чье достоинство я
должен уважать, а оказанную мне благосклонность ценить превыше всего, тот, у
кого велики в ученом мире и заслуги и влияние. Поэтому, прочитав переданное
нашим почтеннейшим коллегой Тепловым свидетельство ваше обо мне, я решил, что
нельзя было не осудить меня если бы я обошел молчанием столь великое ваше
одолжение. Отплатить за ваше благодеяние не могу ничем иным как только тем что
храня благодарную память иуду продолжать дело которое вы по вашей
исключительной доброте одобряете и непрестанно прославлять во всяком месте и во
всякое время вашу справедливость в оценке чужих трудов.
Эйлер продолжал
заинтересованно
следить за развитием Ломоносовского гения, всегда восхищавшего его
неожиданностью предлагаемых решений. Он еще не успел получить письма
Ломоносова с выражением благодарности, а уже 31 января 1748 года писал в
Петербург о намечаемом в 1749 году Берлинской Академией конкурсе на лучшую
работу о происхождении селитры, особо оговаривая желательность участия в этом
конкурсе Ломоносова: Я не сомневаюсь, чтобы об этом кто-нибудь мог представить
лучше, чем г. Ломоносов, которого я прошу убедить взяться за эту
работу. Было
бы, конечно, весьма почетно, если бы член им. Академии, да к тому же
русский, удостоился нашей премии.
25 апреля 1749
года Эйлер
нетерпеливо осведомляется в письме к Шумахеру: Я слышал от нашего химика, что
из присланных на соискание премии о селитре статей одна очень хороша и
основательна. Автор ее мне неизвестен, но я хотел бы, чтобы им был
