низких и недостойных: они
являлись и исчезали. Временщик сменял временщика, толпа льстецов другую
толпу. Гордость и низость, суеверие и кощунство, лицемерие и явный
разврат, скупость
и расточительность неимоверная: одним словом, страсти, по всему
противоположенные,
сливались чудесным образом и представляли новое зрелище равнодушному
наблюдателю и философу. . .
Помимо всеобщего смятения, так живо
представленного, здесь
очень важна отмеченная К. Н. Батюшковым как характерная черта тогдашнего
наблюдателя
человечества и страстей его потребность отыскать счастливую середину
вещей. Ломоносов
не был равнодушным наблюдателем. Для него отыскание счастливой середины вещей
не могло связываться с Грацианским идеалом Малым будь доволен. Но сама
проблема середины, смысла и меры вещей и их отношений, как они сложились в
России после Петра, и перед ним стояла остро. В основе ее лежал вопрос о новом
языке, далеко еще не сложившемся и именно поэтому не способном изменить
древних людей. В языке, в образе мыслей так же, как в общественной
жизни, еще
не была отыскана счастливая середина вещей, еще царила неразбериха: слова и
обороты вступали в самые прихотливые непрочные связи; иные из старых держались
особняком, упрямо противостоя натиску новоманирных; из этих последних было
много слов временщиков, которые недолго, но властно господствовали в умах; в
целом же не было строя, не было как бы единого силового поля, которое придало
бы всему этому смешению порядок и прочность. Русский литературный язык начала
1740-х годов справедливо писали комментаторы первого варианта Риторики в
седьмом томе Полного собрания сочинений Ломоносова, был полон стилистических
и лексических противоречий. Между различными стилями литературного языка и
между различными литературными жанрами еще не наметилось определенных
границ. Церковно-книжный
строй речи перемежался оборотами письменной и разговорной русской речи
Засорившие литературный язык иностранные слова чередовались с приказными
народные просторечные с церковнославянскими зачастую неудобопонятными
Появление при этих условиях теоретического труда утверждавшего некоторые
основные начала литературной речи, удовлетворяло одну из самых насущных
потребностей русского общества.
Конечно же, ни Миллер, ни
поддержавшие его академики не думали обо всем этом. Но, отвергнув первый
вариант Ломоносовского сочинения, они парадоксальным образом помогли автору
точно так же, как спустя 125 лет Русское музыкальное общество во главе с Э. Ф.
Направником помогло М. П. Мусоргскому в его работе над Борисом
Годуновым, отклонив
первоначальную редакцию, в результате чего появился на свет еще один акт
музыкальной драмы с гениальной Сценой под Кромами. Не имея представления о
великой задаче, стоявшей перед Ломоносовым, Академическое собрание поставило
его перед необходимостью основательно доработать Риторику 1743 года, в которой,
впрочем, как заявка на будущее уже содержалось то важное, что войдет в
Риторику
1747 года, четкая иерархия понятий и ценностей в таких высоких сферах
жизни, как
государственная, религиозно-философская и общественная. Кроме того, в ней
Ломоносов повел борьбу за отказ от старых и неупотребительных речений, которых
народ не разумеет, прокладывая, таким образом, дорогу своей гениальной теории
трех штилей, которая получит завершение в Предисловии о пользе книг церковных
в российском языке 1758.
Новый вариант
Риторики был
закончен к январю 1747 года. Теперь рукопись называлась Краткое руководство к
красноречию. Книга первая, в которой содержится риторика, показующая общие
правила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии. К концу 1747 года
книга была набрана и полностью отпечатана тиражом 606 экземпляров. Но 5
декабря 1747 года в здании Кунсткамеры, где также находились Книжная лавка и
склад Академии наук, вспыхнул большой пожар, в пламени которого погибли
галерея с богатейшей этнографической коллекцией разные китайские вещи, платье
сибирских разных народов, их идолы и сим подобные вещи, обсерватория со всеми
находившимися в оной махинами, часами, моделями, небесными
картами, зрительными
трубами, компасами и т. д. , подаренный Петру I герцогом Голштинским
Готторптский
большой глобус
