не
преминула обратить внимание
сорокалетней Елизаветы на двадцатидвухлетнего юношу. Через три месяца в
октябре 1749 года И. И. Шувалов был уже произведен в камергеры. Попал в
случай, как тогда говорили.
Его увлекали науки, поэзия, художества
и вообще все изящное. Да и сам он был изящен. Женщины из придворного круга
украшали своих собачек ленточками светлых тонов, так любимых им. Фридрих II
говорил о нем: Помпадур мужского рода. В такой оценке доля правды перемешана с
долею пристрастия. Не закрывая глаза на его истинное положение при
дворе, должно
отметить, что кавалер и камергер видел смысл своего существования не в одних
удовольствиях роскоши. Он не был чужд и удовольствий ума.
Здесь-то как раз и
пролегает
психологическая граница, которая одновременно смежает и разделяет Шувалова и
Ломоносова. Меценат много читал Екатерина II говорила впоследствии, что
всегда его видела с книгой в руках. Он брал уроки стихосложения у
Ломоносова, наблюдал
его научные опыты. Он подолгу жил за границей, особенно любил Италию. Он
переписывался с Вольтером. И во всем этом находил удовольствие. Для
Ломоносова же наука, поэзия, искусство были делом и условием всей его жизни.
Есть большой искус
представить
отношения Ломоносова с покровителем таким образом, что ученый-де находился под
пятою вельможи. Это было бы глубоко неверно. Сословную дистанцию между
ними, безусловно,
надо учитывать. Но Ломоносов был старше Шувалова на шестнадцать лет, стоял
неизмеримо выше в культурном отношении и, конечно же, оказывал на молодого
фаворита Елизаветы, тянувшегося к наукам и искусствам, весьма сильное и о
чем обычно забывают благотворное влияние. Ведь только благодаря Ломоносову
любовник императрицы, не занимавший никакого официального государственного
поста, превратился фактически в министра просвещения тогдашней
России. Ломоносов
пробудил в Шувалове, насколько возможно, гражданское чувство. Все
многочисленные письма Ломоносова к нему буквально пересыпаны настойчивыми
напоминаниями о благе России, о необходимости постоянно служить этой великой
цели, использовать любую возможность для приращения наук и т. д.
Все это были
послания
наставника к ученику. Причем к ученику не безнадежному. Ведь Шувалов
откликнулся на многое из того, чему его учил Ломоносов, дал ход его
начинаниям, поддержал его в борьбе с Шумахером и другими неприятелями наук
российских. Нельзя забывать и о том, что Шувалов мог вообще не помогать
Ломоносову в этих предприятиях. И если Ломоносов сумел пробудить в Шувалове
стремление ко всему, что выходило за круг его личных интересов, значит, что-
то
такое дремало и в самом вельможе.
Их личные
отношения
определялись еще и тем, что Шувалов был баловнем судьбы, а Ломоносов ее
избранником. Баловень мог многое себе позволить: например, быть запросто с
избранником. Сохранился рассказ племянницы Ломоносова о частых посещениях
Шуваловым Ломоносовского дома на Мойке: Дай бог царство небесное этому доброму
боярину. . Мы так привыкли к его звездам и лентам, к его раззолоченной карете
и шестерке вороных, что, бывало, и не боимся, как подъедет он к крыльцу, и
только укажешь ему, где сидит Михайло Васильевич, а гайдуков своих оставлял
он у привороти.
Избранник не имел
права причем
не социального, но именно морального права отвечать баловню в том же
роде. Подчеркнем:
тот факт, что Ломоносов, со своей стороны, сохранял дистанцию в отношениях с
Шуваловым, обусловлен не мужицким происхождением его. Во-первых, в нем было
высоко развито понятие о чести и достоинстве, а во-вторых, интересы
России, живым
воплощением которых он выступал, в равной мере не позволяли ему ударяться в
амикошонство. Со стороны Ломоносова слишком много было поставлено па карту:
судьбы русской словесности, науки, народного образования.
Но если баловень
заходил в
своей вседозволенности слишком далеко, если он, как бы резвятся и играя в
своей досужей веселости, ставил под угрозу личное достоинство и святые понятия,
орудием которых выступал избранник, последний разговаривал с баловнем
нет, не
на равных с той высоты, на которую подняла его судьба. Пушкин верно
заметил:
