Даже если ответы
добывались, оценить
их мало кто мог. Иначе говоря посторонний глаз видел прежде всего
эмоциональные издержки либо приобретения на пути к
ответу отчаяние, нетерпение,
энтузиазм, восторг. Неслучайно петербургские академики за спиной Ломоносова
называли его бешеным мужиком конечно же, здесь не только манеры имелись в виду,
но и страсть, с которой профессор химии брался не за свои дела.
Ломоносовские доброжелатели, при
всем их восхищении перед необъятностью его интересов, и те опасались, не
слишком ли много он на себя берет. У Ивана Шувалова, который очень часто
выступал как бы посредником между Ломоносовым и императрицей, к этим чисто
личным ощущениям прибавлялись соображения внешней необходимости. Однажды он
пожурил Ломоносова за недостаточно быстрое продвижение его в работе над Древней
российской историей, которую тот начал по желанию Елизаветы. В высшей степени
интересно и поучительно посмотреть, как Ломоносов извинялся за энциклопедизм
своих устремлений в ответном письме к меценату 1753: Что до других моих, в
физике и в химии, упражнений касается, чтобы их вовсе покинуть, то нет в том
ни нужды, ниже возможности. Всяк человек требует себе от трудов успокоения:
для того, оставив настоящее дело ищет себе с гостьями или с домашними
препровождения времени картами шашками и другими забавами, а иные и табачным
дымом, от чего я уже давно отказался, затем что не нашел в них ничего кроме
скуки Итак уповаю что и мне на успокоение от трудов которые я на собрание и на
сочинение Российской истории и на украшение российского слова полагаю позволено
будет в день несколько часов времени чтобы их вместо бильярду употребить на
физические и химические опыты, которые мне не токмо отменою материи вместо
забавы
но и движением вместо лекарства служить имеют и сверь сего пользу и честь
отечеству, конечно, принести могут едва меньше ли перьевой.
Вот так просто и с достоинством сам
Ломоносов поведал
о неизбежности своего энциклопедизма а заодно и 24-летнему покровителю
наставительно намекнул, что не должен искать себе с гостьями или домашними
препровождения времени картами, шашками и другими забавами тот, кто
действительно хочет служить просвещению. Когда вчитываешься в Ломоносовские
документы, подобные этому, чудо кажется настолько естественным и
объяснимым, что
его как будто и вовсе нет. Это примерно так же, как в природе: мы
знаем, почему
парит орел, знаем, насколько целесообразно устроена эта огромная птица, и
кости-то полые внутри, и строение крыла-то нам известно, и воздушные потоки
восходящие мы держим в уме. Словом, никаких загадок, все
понятно. Однако, когда
видишь, как парит орел, эти сведения, поставляемые нам наукой и детально, но
в частностях, объясняющие механику полета, забываются и в конце концов все
вновь становится необъяснимым. И для объяснения уже самой этой непостижимости
и величественности полета которая не менее очевидна, чем данные орнитологии и
аэродинамики вновь обретает силу и точность старая, добрая
терминология загадка
тайна, чудо. Так же и с Ломоносовым: когда от детального изучения его
отдельных трудов возвращаешься к исходной точке, вновь и, пожалуй, еще в
большей степени, чем прежде буквально содрогаешься от удивления: и как же
только вся эта громада знаний и дел оказалась доступной и посильной одному
человеку И тут уже не тютчевские строки о Природе, цитированные выше, приходят
на память, а слова самого Ломоносова с которыми, возможно, Тютчев и
спорил:
Коль
много, смертным неизвестны, Творит Натура чудеса
1
Одним из таких
неизвестных
чудес Натуры в 1750-е годы, несмотря на выдающиеся опыты
и открытия, сделанные
физиками к этому времени, продолжало оставаться
