сын пяти
лет, который добрую
показывал надежду, и две дочери, одна двух лет, другая около полугода, как
об нем, так и о своем крайнем несчастий плачут. Того ради, ваше
превосходительство, как истинный наук любитель и покровитель, будьте им
милостивый помощник, чтобы бедная вдова лучшего профессора до смерти своей
пропитание имела и сына своего, маленького Рахмана, могла воспитать, чтобы
он такой же был наук любитель, как его отец. Ему жалованья было 860
руб. Милостивый
государь исходатайствуй бедной вдове его или детям до смерти. За такое
благодеяние Господь Бог вас наградит, и я буду больше почитать, нежели за
свое. Между тем, чтобы сей случай не был протолковав Протову приращения наук,
всепокорнейшее прошу миловать науки и
вашего
превосходительства
всепокорнейшего
слугу в слезах
Михаила
Ломоносова.
Санкт-Петербург 26 июля 1753
года.
Но в этом письме обезоруживает
не только подчеркнутое Пушкиным добродушие Ломоносова, не только его
трогательная податливость к сиротам, которую, как мы помним, односельчане
отмечали и у его отца. Здесь интересно не только вполне понятное и вполне
обоснованное его опасение, что трагический конец Рихмаиа недоброжелателями
русского просвещения может быть протолковав Протову приращения
наук. Поразительно
в этом искреннем человеческом документе еще и то, что, несмотря на всеобщее
потрясение и горе зрелище двух несчастных женщин, плач детей, великое
множество сошедшегося народа, несмотря на собственную печаль о
погибшем, несмотря
на леденящую мысль о том, что и он сам бы мог разделить его участь, несмотря
на всю эту обстановку, казалось бы, никак не располагающую к подведению
итогов научного эксперимента, сознание Ломоносова как бы помимо его воли
отмечает детали события, имеющие самое непосредственное и важное касательство
к существу и задачам этого эксперимента: красно-вишневое пятно видно на
лбу, вышла
электрическая сила из ног в доски, башмак разодран, а не
прожжен, электрическую
силу отвратить можно: шест с железом должен стоять на пустом
месте. Ломоносовская
мысль не знала покоя
При всем том она
была
удивительно цельна внутри себя. Это только для удобства истолкования
приходится иногда вычленять в ней отдельно собственно научный и
непосредственно этический аспекты, как и было сделано в только что приведенном
случае. В действительности же и забота о том, чтобы сей случай не был
протолковав
Протову приращения наук, и хлопоты о дальнейшей судьбе вдовы и детей
Рахмана, все
это развитие единого
содержания
Ломоносовской мысли, в которой познавательное и гуманное начала
неразрывны. Ломоносов
с одинаковой страстью боролся за назначение пожизненной пенсии вдове и за
проведение публичного академического акта по намеченной теме, несмотря ни на
какие препятствия.
Препятствия же возникли сразу. И сразу по
обоим
пунктам.
Ну, во-первых, начались проволочки
с пенсией. Шумахер
даже в этом, казалось бы, таком очевидном, таком христианском деле занял
резко враждебную
позицию, поскольку инициатива исходила от Ломоносова. Время шло, а о бедной
вдове в Академической канцелярии и думать забыли. Больше того: у нее вычли из
жалованья мужа даже за тот трагический день 26 июля, несмотря на то, что
Рахман
в течение первой половины его не только был жив, но и присутствовал в
Академическом собрании. По истечении первого месяца после похорон друга и
коллеги Ломоносов обращается с новым письмом, теперь уже к вице-канцлеру М. И.
Воронцову:
Сиятельнейший граф,
милостивый
государь Михайло Ларионович
