хвост заряженных частиц, тянущийся
в противосолнечную сторону на тысячи земных радиусов.
Изложив существо
своих новых
идей, Ломоносов обращается к побежденной им публике уже запросто: . . .
остановить
течение моего слова великость материи, утомив меня, принуждает. . .
. Это передышка
перед заключительным аккордом: . . . великим основателем насажденная Академия
под покровом истинная его наследницы да распространится и процветет к
бессмертной ее славе, к пользе отечества и всего человеческого рода.
Впрочем, завершая
свою речь, Ломоносов
вряд ли знал о том, что Шумахер еще до публичного акта взял из типографии
несколько свежеотпечатанных экземпляров ее для рассылки их за границу почетным
членам Петербургской Академии, в том числе и Эйлеру. Так же, как в 1747 году,
он и в этот раз лелеял надежду на неблагоприятные для Ломоносова отзывы.
Но и теперь его ждало
разочарование. Прочитав Слово о явлениях воздушных, Эйлер в письме от 29
декабря 1753 года писал: Сочинения г. Ломоносова об этом предмете я прочел с
величайшим удовольствием. Объяснения, данные им, относительно внезапного
возникновения стужи и происхождения последней от верхних слоев воздуха в
атмосфере, я считаю совершенно основательными. Недавно я сделал подобные же
выводы из учения о равновесии атмосферы. Прочие догадки столько же
остроумны, сколько
и вероподобные, и выказывают в г. авторе счастливое дарование к
распространению истинного познания естествознания, чему образцы, впрочем, и
прежде он представил в своих сочинениях. Ныне таковые умы редки, так как
большая часть остаются только при опытах, почему и не желают пускаться в
рассуждения, другие же впадают в такие нелепые толки, что они в противоречии
всем началам здравого естествознания. Поэтому догадки г. Ломоносова тем
большую имеют цену, что они удачно задуманы и вероподобные.
Получив столь
недвусмысленный
ответ, Шумахер не успокоился и направил Эйлеру письмо, в котором
указывал, что,
по мнению петербургских академиков, идеи Ломоносова не новы, что Слово о
явлениях воздушных пронизано высокомерием и тщеславием, что в
объяснениях, данных
оппонентам, автор вышел за рамки приличия: В особенности не намерены они
простить ему, что в своих примечаниях он дерзнул нападать на
мужей, прославившихся
в области наук.
Очередная попытка
опорочить
Ломоносова теперь уже с точки зрения научного этикета не удалась. 23 февраля
1754 года Эйлер ответил Шумахеру: После того, что вы сообщили мне о
г. Ломоносове,
я прочитал его сочинение и нигде не мог приметить, чтобы он презрительно
писал о великих людях.
Благородный, умный и чуткий
Эйлер прекрасно понял, каково было Ломоносову выслушивать подобные упреки от
своих коллег, и 30 марта того же года написал ему письмо, начало которого
представляет собою яркий пример бескорыстной радости по поводу чужого
успеха, образец
профессиональной и чисто человеческой солидарности одного гения с другим: Я
всегда изумлялся Вашему счастливому дарованию, выдающемуся в различных научных
областях. Вы объясняете явления природы с исключительным успехом при помощи
теории, и я с великой радостью усмотрел из Ваших писем, доставивших мне
большое удовольствие, что замечательные заслуги Ваши встречают все большее
признание и по достоинству награждены августейшей императрицей. От души
поздравляю
Вас с этой исключительной милостью, желаю Вам совершенного здоровья и сил
достаточных, чтобы выносить такие труды и превзойти ожидания, которые Вы
возбудили относительно себя. И хотя внешне это был ответ на письмо
Ломоносова, где
тот рассказывал об экспериментах по цветному стеклу и о получении привилегии на
Усть-Рудицкую фабрику, все-таки многое здесь написано с поправкой на письмо
Шумахера, где тот ставил под сомнение научную компетенцию и корректность
Ломоносова. Высказавшись далее о некоторых физических, химических и
философских вопросах, Эйлер завершает свое письмо прощальным
приветствием, которое,
будучи вроде бы необходимой формальностью эпистолярной,
