журнале,
что мне кажется единственным и лучшим путем.
Эйлер всерьез взялся помочь
Ломоносову в его походе
против околонаучной мелкоты, газетных писак, которые втирают очки
невеждам. Почти
одновременно с письмом к Ломоносову он направляет еще одно письмо в
Петербург, теперь
уже к Г. Ф. Миллеру, в котором, изложив свое отношение к немецким
журналистам, говорит о том, что неплохо было бы организовать поддержку
Ломоносова и в самом Петербурге: Господин советник Ломоносов писал ко мне по
поводу нелепых критик на его сочинения. Меня это дело тем менее удивляет, что
я уже привык видеть, как жестоко все мои сочинения и издания здешней то есть
Берлинской. К
Л. Академии
отделываются Лейпцигскими и гамбургскими рецензентами, в чем немалое участие
принимает, как кажется, г. Кестнер, не умеющий держать в узде своего
сатирического духа. Волноваться из-за этих людей значило бы тратить по-пустому
время, тем более что они еще чванятся, когда видят, что на них досадуют. Но
г. Формой хочет защитить г. Ломоносова в своем журнале. Можно бы сверх того
в следующем томе Комментариев поместить предостережение, чтобы публика не
доверяла так называемым ученым ведомостям.
Однако
предостережение, о
котором писал Эйлер совершенно справедливо полагавший, что нападки на статьи
Ломоносова это одновременно нападки и на печатный орган, в котором они были
помещены, не было напечатано. Очевидно, Миллер как издатель Новых
комментариев полагал, что шумиха в немецких журналах касалась одного только
Ломоносова и никак не затрагивала репутации главного печатного органа Академии.
Дальше события развивались следующим
образом. Получив
письмо от Эйлера, Ломоносов томился в ожидании. Положение его в Академии было
именно в эту пору на редкость сложным. В декабре 1754 года он всерьез уже
собрался перейти из Академии на службу в Иностранную коллегию, о чем сообщал в
одном из писем к И. И. Шувалову. Несмотря на уверения в том, что академик Ж.
А. С. Формой напечатает его Рассуждение об обязанностях журналистов в своем
журнале Nouvelle Bibliotheque Germanique Новая немецкая библиотека; журнал
печатался на французском языке. Ломоносов пребывал в неизвестности
относительно сроков этой публикации. А ведь гласная поддержка была ему в ту
пору нужна как можно скорее. Еще раз напомним: Кестнер и Арнольд
дискредитировали диссертации, за которые Ломоносов получил профессорское
звание. Пока Ломоносовские зоилы не получили достойной публичной
отповеди, научная
репутация самого Ломоносова в Академии оказывалась под
сомнением. Следовательно,
падали в цене все его свершения и планы.
В этой ситуации
Ломоносов идет
на решительный и отчасти экстравагантный шаг. Он передает письмо Эйлера
личному секретарю И. И. Шувалова барону Теодору-Генриху Чуди 1720-
1769, основателю
петербургского журнала Le Cameleon Litteraire для публикации в одном из
ближайших номеров. 18 мая 1755 года письмо Эйлера в переводе на французский
язык увидело свет в двадцатом номере Литературного хамелеона. Отдавая письмо
Эйлера
в печать без его уведомления, Ломоносов никак не думал, что подводит великого
ученого: если он столь определенно отозвался о газетных писаках в частном
письме, то отчего же не повторить своих оценок гласно Тем более что публично
высказанное мнение такого авторитета, как Эйлер, не только реабилитировало
имя Ломоносова в ученых кругах, но и ставило заслон натиску дилетантов, от
которого страдала вся наука.
Теперь настало
время
поволноваться и для Эйлера. 5 июля 1755 года он пишет Г. Ф. Миллеру: . . .
мне
очень больно, что г. Ломоносов напечатал мое письмо в Хамелеоне, ибо хотя
всем известно, что г. Кестнер большой охотник до насмешек и надеется
возвысить свои маленькие заслуги, унижая других, однако ж я вовсе не желаю
из-за этого с ним ссориться; если бы Хамелеон только опустил имя Кестнера и
поставил проф. . . , то для Ломоносова было бы все равно, а меня бы это
избавило от неприятности. Вперед, когда мне случится писать к таким
людям, буду
осторожнее и отложу в сторону всякую откровенность.
Как отнестись к
этому инциденту в отношениях между Ломоносовым и Эйлером
