возвращении в Россию из
Франции, Тредиаковский, как мы помним, выказывал себя вольнодумцем, в
письмах к Шумахеру называл русских попов Тартюфами и невеждами; а в 1745 году
его утверждают профессором уже по настоянию Синода; в середине 1750-х годов он
выступает ревнителем православия в 1755 году, например, составил записку в
Синод о вольнодумстве Сумарокова; пробовал он свое перо и в подметных письмах в
октябре 1755 года по Петербургу ходило анонимное письмо, полное ругательств по
адресу большинства академиков; как выяснилось, его автором оказался
Тредиаковский.
Печаль, что ты
язык
российский развращаешь. . . Ломоносов указывает Тредиаковскому и на его
литературную непоследовательность. В начале творческого пути Тредиаковский
призывал остерегаться глубокословныя славенщизны, а к 1750-м годам стал
употреблять в своих произведениях славянизмы часто без всякой меры, в чем его,
кроме Ломоносова, обвинял и Сумароков.
Уже за 20 лет ты
записной Дирак.
. . Это жестокий намек на участие Тредиаковского в знаменитой дурашкой свадьбе,
справлявшейся зимою 1740 года в Ледяном доме на потеху императрице Анне
Иоанновне.
Пробивном
Ломоносов называет
себя. Это имя образовано им от латинского слова probus честный, которым в
равной
мере характеризуются учение его и честь и труд, подвергшиеся нападкам со
стороны Тредиаковского и духовенства.
В 1759 году
противники
Ломоносова, как бы развивая обвинения, выдвинутые против него в анонимных
письмах, соединили усилия, чтобы въяве показать, что научная деятельность
его не только никакой пользы отечеству не приносит, но еще напротив того вред
и убыток. Здесь достаточно вспомнить статейку Тредиаковского О
мозаике, появившуюся
в июньском номере сумароковского журнала Трудолюбивая пчела, и эпиграмму
Ломоносова Злобное примирение, в которой он высмеял этот странный и вместе с
тем закономерный альянс двух его врагов с третьим Таубертом для атаки на
Пробоина
Ломоносова.
Вообще, конец
1750-х годов
был отмечен усилением полемики Сумарокова с Ломоносовым. Журнал Трудолюбивая
пчела стал трибуной рационалистически строгой и ясной философии
искусства, исповедуемой
его издателем.
Сумароковское
требование простоты и ясности
поэтического слова органически вытекало из его общего взгляда на поэзию как на
важнейшее средство сословно-полезного поучения. Чтобы научить людей, слово
должно заключать в себе совершенно четкий, по возможности единственный
смысл. Ломоносовская
поэзия с ее неожиданным и ярким метафоризмом, с ее
грандиозными, ослепительными
видениями, соединяющими прошлое, настоящее и будущее, была неприемлема для
Сумарокова и поэтов его круга. Ломоносов не отрицал за поэзией ее высокой
воспитательной, преобразующей миссии, но в его стихах те или иные
общественно-необходимые рекомендации, помимо декларативно-
повелительного, получали
еще и художественно-опосредованное выражение: в них всегда имеется второй план,
который распознается не сразу, требует от читательского сознания активной
творческой работы.
Игнорируя
это, Сумароков обвинял
Ломоносова в неестественности, умствовании, излишней пылкости. В статье, так
и названной О неестественности апрельская книжка Трудолюбивой пчелы, он
иронизировал по поводу тех стихотворцев, которые, следуя единым только
правилам, а иногда и единому желанию ползти на Геликон, нимало не входя в
страсть, и ничего того, что им предлежит, не ощущая, пишут только то, что
им скажет умствование или невежество, не спрашивался с сердцем, или паче не
имея удобства подражать естества простоте, что всего писателю труднее, кто не
имеет особливого дарования, хотя простота естества издали и легка кажется. Из
этого, в общем-то, бесспорного рассуждения следовал не менее бесспорный
вывод: Что более стихотворцы умствуют то более шштвооствуют что шштвооствуют то
более завиваются
Спорным было то,
что Сумароков ставил знак равенства между неестественной и
