книги,
с яростью разбил набор и уничтожил гранки.
Речь Лефевра
Рассуждение о
прогрессе изящных искусств в России все-таки вышла в свет отдельной книжкой в
том же 1760 году. Но фраза, в которой Ломоносов и Сумароков были поставлены в
параллель, была опущена. Вряд ли Ломоносов вел себя в типографии так, как
описывает это с чужих слов посольский аббат, иначе книжка не вышла бы так
быстро. Тем не менее к своей славе бешеного хама, неблагодарного
плебея, который
не ценит даже похвалы в свой адрес, Ломоносов добавил еще один трофей. А ведь
благодарить-то Лефевра и впрямь было не за что. Ты не меня, ты мое полюби вот
гениальная русская пословица, которая точнее всего выражает этический пафос
мыслей и поведения Ломоносова в этом эпизоде.
3
Страсть, с которой Ломоносов уже
на пятом десятке отстаивал свои идеи и принципы, заставляет вспомнить
Ломоносова молодого. Казалось бы: достиг положения в Академии, известен при
дворе, читаем и почитаем образованною публикой, в особенности молодежью. .
. должен
бы и остепениться. Но он и не думал обуздывать свой характер, когда дело шло
о вещах принципиальных, за которыми стояли общие интересы. Причем именно
теперь, когда он достиг положения в Академии, которое к концу десятилетия
17511761 годов стало исключительно высоким.
То, что Ломоносов
обладал
выдающимися реформаторскими и организаторскими способностями, было ясно не
только ему, но и окружающим прежде всего его врагам. Они сделали все от них
зависящее, чтобы способности эти не нашли деятельного выхода. Они старались
превратить неукротимый нрав Ломоносова в главное препятствие на пути его же
организационной активности. И часто преуспевали в
этом. Нетерпеливость, раздражительность
Ломоносова отпугнули от него наиболее слабых духом, вызвали ответную
раздражительность со стороны тех, кто посильнее.
Ломоносовские друзья, безусловно,
понимали, что Ломоносов у кормила академической власти может сам достичь
небывалых просветительских свершений и другим дать возможность вполне и
осмысленно реализовать их творческие задатки. Он мог бы уже при жизни стать не
только основоположником целых направлений в различных науках, но и
руководителем сразу нескольких научных школ, которые, конкретизируя в опытах
и формулах его гениальные гипотезы, сами породили бы массу плодотворных идей и
направлений. Интересно, что даже Эйлер, находившийся в берлинском
далеко, довольно
рано почувствовал это и в письме к Шумахеру в феврале 1751 года писал: . . .
перемены,
предпринятые г. президентом в Академии перед его отъездом, конечно, будут
для нее очень полезны; и я представляю себе, что место г. Теплова не без
великой пользы будет занято г. советником Ломоносовым, если только он будет
иметь дело с Канцелярией, но это весьма помешает ему в его занятиях.
Эйлера смущало только то, что
организатор помешает ученому, Ломоносовских же покровителей Шувалова и
Воронцова во многом смущала сама организаторская активность Ломоносова, ее
размеры и напор. В середине 1750-х годов Ломоносов настоятельно доказывает им
необходимость своего повышения в Академии производства либо в члены Канцелярии,
либо в вице-президенты. Только посредством такого шага, справедливо
рассуждал Ломоносов, стало бы возможно пресечение коварных предприятий
Шумахера и его людей.
Однако со стороны
это
выглядело как стремление возвыситься самому и только. Покровители обещали
помочь, но с помощью не торопились. 30 декабря 1754 года Ломоносов в письме к
Шувалову просит, если производство невозможно, перевести его в Иностранную
коллегию, так как в Академии положение его невыносимо. Патетически-скорбно
звучат слова Ломоносова о том, что все содеянное и намеченное им может
остаться
