человеку, и вот это-то
особенно важно учитывать, говоря о Ломоносове и вообще о русском
просветительстве XVIII века сам воплотивший в себе идеал нового человека:
просвещенного и страстного, сильного
духом и широкого душою, увлекающегося и расчетливого и т. п. , человека
мощной индивидуальности, решающей чертой которой является соединение личного и
общенационального интереса.
Поэма Петр Великий должна была
художественно увенчать
предшествующие творческие усилия Ломоносова в создании образа царя-просветителя,
предпринятые в похвальных одах, надписях, ораторской прозе. Во многом
благодаря этим усилиям русское просветительство XVIII века в своих
общественно-политических построениях развивалось с оглядкой на великую личность
Петра I если западноевропейские просветители мыслили себе идеал
государя, просвещенного
монарха в неопределенном будущем, то для всех русских просветителей, за
исключением Радищева, этот идеал уже был воплощен в действительности в
недавнем прошлом. Причем, обращаясь к Петру I, наша общественная мысль XVIII
века, начиная с Ломоносова и опять-таки во многом благодаря ему, выделяла в
этом идеальном государе прежде всего его деятельный характер: если на Западе
идеальный
государь в представлениях великих умов эпохи это по преимуществу философ на
троне, то в России сама жизнь Петра I и масштабы его дел исподволь приводили к
заключению, что идеальный государь это работник на троне.
Здесь Ломоносов по
прямой
линии является предшественником Пушкина. При этом, конечно, необходимо
учитывать, что историческая дистанция между Ломоносовым и предметом его
постоянных раздумий, Петром I, была слишком мала, чтобы требовать от него
пушкинского реализма, спокойствия и такта в оценках царя-просветителя. Четыре
пушкинских строки:
То академик, то
герой,
То
мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей
душой
На троне вечный
был работник,
сильнее
отпечатываются в
сознании современного читателя и, пожалуй, больше ему сообщают, нежели все
написанное Ломоносовым о Петре I. Но если бы не грандиозная по размаху и
глубине первоначальная попытка Ломоносова осмыслить человека, каков не слыхан
был от века, то мы, безусловно, не имели бы именно этой лапидарной
пушкинской формулы, выраженной именно в этих, простых и конкретных, и
одновременно всеобъемлющих терминах. Пушкинскому спокойствию в оценке Петра I
спокойствие
здесь в философическом, а не в житейском смысле необходимо предшествует
Ломоносовский
восторг. Ломоносов первым постиг всеобъемлющую душу на троне вечного. .
. работника
и испытал при этом что-то вроде священного ужаса.
В 1755 году, непосредственно перед
началом работы над
поэмой, в Слове похвальном Петру Великому он писал: Я в поле меж огнем; я в
судных заседаниях между трудными рассуждениями; я в разных художествах между
многоразличными махинами; я при строении городов, пристаней, каналов между
бесчисленным народа множеством; я меж стенанием валов
Белого, Черного, Балтийского,
Каспийского моря и самого Океана духом обращаюсь; везде Петра Великого
вижу, в
поте, в пыли, в дыму, в пламени; и не могу сам себя уверить, что один
везде Петр, но многие; и не краткая жизнь, но лет тысяча. С кем сравню
великого государя. . Итак, ежели человека Богу подобного, по нашему понятию,
найти надобно, кроме Петра Великого не обретаю. Здесь Ломоносов как бы
расшифровывает знаменитую формулу Петра I, содержащуюся в его оде 1743 г. :
Он Бог, он
Бог твой был, Россия,
Он члены взял в тебе плотские, Сосед к тебе от горьких мест. . .