Ломоносов вводит предысторию
образа в текст поэмы. Это интеллектуальная разминка для читателя, который
активно вовлечен в творческую работу; поэма как бы рождается у него на
глазах:
Неправо о вещах те
думают, Шувалов,
Которые Стекло чтут ниже Минералов, Приманчивым лучом блистающих в глаза: Не
меньше польза в нем, не меньше в нем краса. Не редко я для той с Парнасских
гор спускаюсь; И ныне от Нея на верх их возвращаюсь. Пою перед тобой в
восторге похвалу Не камням дорогим, не злату, но Стеклу.
Ломоносов четко обозначил
рубеж, за которым начинается собственно-поэтический мир его поэмы. Он
развивается по своим непривычным законам. Здесь действуют свои, необычные
представления о материальных и духовных ценностях. Здесь свой отсчет времени:
чтобы измерить его, нужны особые часы, на циферблате которых были бы отложены
не минуты, но тысячелетия, часы, котяре могли бы идти и против часовой
стрелки, когда это потребуется. Стекло здесь не только одно из соединений
кремния,
но и дар божественный, средоточие всех мировых связей.
Я возвращаюсь на
Парнас это
сигнал читателю напрячь всю силу соображения, которая есть душевное дарование
с одною вещаю, в уме представленною, купно воображать другие, как-нибудь с
нею сопряженные. Только при таком условии и возможен дальнейший
разговор, иначе
мир, в который входит читатель, может показаться непонятным для его
обыденного сознания. Ведь купно со Стеклом в его предметном значении здесь
приходится сообразить и другие вещи, лишь в данном контексте сопряженные с
ним: прочность истинного счастья, несокрушимую жизненную стойкость, перед
которой бессильна даже самая грозная стихия огонь:
Не должно тленности примером тое
быть, Чего и сильный
огнь не может разрушить, Других вещей земных конечный разделитель. Стекло им
рождено; огонь его родитель.
С точки зрения
житейской
логики эти строки так же, как и предшествующие им полны
несообразностей, натяжек.
Обыденное сознание наивно полагает, что предмет, о котором идет
речь, принципиально
не может вызвать подобных ассоциаций. Читатель еще не подозревает, что как
раз с этой его установкой на окончательную неоспоримость его суждения и ведется
борьба. При этом Ломоносов прекрасно понимает, что близкий предел
читательской философии положен ограниченным, несвободным представлением о
самом предмете, который и становится ареной борьбы, местом, где сталкиваются
два мнения. Это очень важное качество Ломоносовского художественного мышления.
Здесь Ломоносов глубоко оригинален: во главу угла ставится не логическая
дискредитация чужой точки зрения на какое-либо явление реального мира, но
изображение его.
У
Ломоносова физическая стихия сразу же оказывается человечески опредмеченной:
Стекло
им рождено; огонь его родитель.
Мы присутствуем при сотворении
художественного мира поэмы. Стекло вступает в новую систему
связей. Художественное
подтверждение родительских прав огня дается в своеобразной космогонии
произведения.
Говоря в данном
случае о Ломоносовской космогонии, мы не имеем в виду намекнуть
