вынести в конец книги. Полностью
Российская история увидела свет уже после смерти Ломоносова.
Книга
состояла из вступления и двух частей: I. О России прежде Рубрика, П. От
начала княжения Курикова до кончины Ярослава Первого. Наибольшую научную
ценность для потомков представляют собою вступление и первая часть, в то время
как вторая это всего лишь рассказ о княжении
Рюрика, Олега, Игоря, Ольги, Святослава,
Ярополка, Владимира, Святополка и Ярослава Мудрого. Впрочем, это только
сейчас вторая часть воспринимается всего лишь рассказом. Для своего времени
Ломоносов проделал огромную работу по извлечению непротиворечивых данных о
названных князьях из Повести временных лет, апокрифического сказания о начале
Новгорода, Никсоновской летописи, Степенной книги, византийских, польских и
скандинавских источников, а также из В. Н. Татищева. Кроме того, рассказ
этот был написан небывало внятным, энергичным и благозвучным языком.
Общий взгляд Ломоносова на задачи
исторической науки и
начало собственно русской истории изложен во вступлении и первой части. Он
формировался в борьбе с норманистами и
норманизмом. Миллеру, например, идеальный
историк виделся так: Он должен казаться без отечества, без веры, без государя.
С гражданской точки зрения, столь двусмысленно выраженная мысль о
необходимости для историка быть бесстрастным, конечно же, не могла не
возмутить Ломоносова. Если отвлечься от экстравагантной формы ее
изложения, сама
по себе она очевидна и вряд ли может вызвать возражения. Ломоносов не меньше
Миллера был озабочен мыслью об объективности историографии. На свой манер ту
же мысль спустя семьдесят лет выразит Н. М. Карамзин в конце девятого тома
Истории
Государства Российского: История злопамятнее народа. А чуть позже Пушкин
устами Пимена провозгласит этическое правило, общее и для летописцев и для
историографов, предписывающее составлять правдивые сказанья, не мудрствуя
лукаво. Но ни Карамзин, ни Пушкин с его одним из самых задушевных героев не
казались
без отечества, без веры, без государя. В высказываниях Миллера цеховая
кичливость ученого нацеленного на эпатаж неучей патриотов, по
существу, обесценивала
рациональное зерно, содержавшееся в нем. Ведь вот пушкинский Пимен идеальный
образ бесстрастного историка, удалившегося от мира и неподвластного мирскому
закону плод своего труда, завещанного от Бога, мыслит себе не обособленно от
мира, а в связи с миром как высокое и бескорыстное поучение:
Когда-нибудь
монах
трудолюбивый Найдет мой труд, усердный, безымянный, И, пыль веков от хартий
отряхнув, Правдивые сказанья перепишет, Да ведают потомки православных Земли
родной минувшую судьбу.
Ломоносов видел в
истории
прежде всего великую соединяющую духовную силу и в соответствии с этим определял
ее
первейшую задачу: Велико есть дело смертными и преходящими трудами дать
бессмертие множеству народа, соблюсти похвальных дел должную славу и, принеся
минувшие деяния в потомство и в глубокую вечность, соединить тех, которых
натура долготою времени разделила. Но соединить эпохи значит сделать
бессмертным не только множество народа, но и каждого человека. Пока он
отделен от истории, он конечен, смертен, обречен. Приобщение к истории для
него это приобщение к бессмертию.
Вторую
задачу истории Ломоносов определял как воспитательную: . . . она то есть
история. ЕЛ.
дает
государям примеры правления, подданным повиновения, воинам мужества, судиям
правосудия, младым старых разум, престарелым сугубую твердость в
советах, каждому
незлобивое увеселение, с несказанною пользою соединенное.
