национальные
амбиции. Ломоносов и Шлецер просто разные .
Памятуя
об этом, проследим, как развивались отношения между ними с момента приезда
Шлецера
в Россию. Причем попробуем, насколько это возможно, посмотреть на
сложившуюся ситуацию сначала глазами Шлецера, а потом Ломоносова.
Итак, Шлецер приехал в Петербург в
ноябре 1761 года. Ему
двадцать шесть лет. Он талантлив и честолюбив. У него за плечами несколько
лет самостоятельной работы, печатные труды. Он полон оригинальных
идей, касающихся
закономерностей развития европейской цивилизации. Короче, он знает себе цену.
В
Петербургской Академии, несмотря на то, что в ее штате было два
профессора-историка Миллер и И. Э. Фишер, он во всем, что касается серьезных
историографических исследований, застает картину унылую с точки зрения
профессионала, но отрадную с точки зрения честолюбца: огромные залежи
совершенно неизвестного на Западе исторического материала и ни малейшего, как
он решил, представления о его научной обработке. Впрочем, статьи Байера и
Миллера не могли не внушать ему доверия. Что же касается русских историков, то
их, по существу, не было. История Российская Татищева не напечатана, а сам
автор уже более десяти лет как умер. Древняя Российская история Ломоносова
также еще не напечатана, но автор ее, хотя и жив, является профессором химии,
следовательно, дилетантом в истории, а потому его можно не принимать
всерьез.
Перед Шлецером
открывались более чем заманчивые перспективы: он станет первооткрывателем
русской истории для Запада ему уже было ясно, что все написанное там о ней не
выдерживает никакой критики; кроме того, он станет богатым человеком, ибо
эта работа а работа предстояла огромная укрепит европейский престиж государства
Российского и принесет ему профессорский оклад в Академии, да и на Западе его
ждут большие гонорары за публикацию русских исторических
материалов. Впоследствии
Шлецер признавался, что его целью было в Германии обращать в деньги то, что
узнавал в России, и добавлял при этом: Я полагал, что с величайшей точностью
рассчитал дальнейший ход моего дела, каким бы случайностям оно ни подвергалось.
Поначалу
все шло как нельзя лучше. Шлецер устроился учителем в доме Миллера. Он быстро
нашел общий язык с Таубертом даже называл себя в шутку тайным советником
Тауберта.
В июле 1762 года, то есть спустя восемь месяцев после приезда в
Петербург, Шлецер
был назначен адъюнктом при историографе Миллере. При содействии Тауберта он
получил доступ к рукописным материалам академической библиотеки, нашел
поддержку у некоторых академиков, а также познакомился с влиятельными
придворными. В общем, положение его в Петербурге сделалось достаточно прочным.
Приступив к изучению
летописей, Шлецер справедливо
рассудил, что, не зная русского языка, из них нельзя извлечь достоверную
информацию. Чтению источников сопутствует у него ускоренное овладение языком
оригинала. Итогом первых двух лет пребывания Шлецера в Петербурге стал его
труд Опыт изучения русских древностей в свете греческих источников. Это был
сборник историко-филологических этюдов на латинском языке, где на основе
сопоставлений делался вывод о решающем влиянии греческого языка на
древнерусский. В мае 1764 года Шлецер представил его в Академическую
канцелярию с тем, чтобы, по освидетельствовании академиками, опубликовать
его. Компетентных судей в Академии было трое Миллер, Фишер и
Ломоносов. Первые
двое высказались о работе Шлецера сдержанно, но доброжелательно. Отзыв
Ломоносова был краток и резок: Этот опыт написан так, что всякий
читатель, незнакомый
с русским языком, обязательно сочтет последний происходящим от греческого
языка, а это противоречит истине. Поэтому данный опыт в теперешнем его виде
обнародованию не подлежит. Умалчиваю о многом другом что также требует
исправления.
Дело для Шлецера осложнялось
тем, что свой Опыт он
рассматривал в ряду других работ по русской истории, намеченных к
исполнению, как
основание для присуждения ему звания профессора Петербургской Академии
наук. Причем
было два возможных варианта: либо он становится ординарным профессором оклад не
менее 800 рублей в год, либо его
