современному положению
дел в
России количество и состав населения, ввоз и вывоз товаров, данные о
последних рекрутских наборах и т. д. . Можно себе представить, что было бы
со Шлецером, если бы Тауберт не замедлил расследование по делу о его бумагах и
не скрыл бы сами эти бумаги В какое неистовство пришел бы Ломоносов
Впоследствии Шлецер стал выпускать в
Геттингене свой
общественно-политический журнал, в котором выступил пионером совершенно новой
в ту пору науки статистики. Биографы Шлецера объясняют его интерес к русским
рекрутам именно этой его страстью, которая в XVIII веке выглядела более чем
подозрительно. Публикуя, например, сведения о военных расходах разных стран,
читаем уже в наши дни в одной из самых последних публикаций па эту тему в
журнале Знание сила, 1987, 12, Щлецер ожидал, что люди увидят в огромных
суммах вред войны. Получается такая вот картина: Шлецер горит желанием
прославить Россию за рубежом и с этой целью копирует летописи, заодно, как и
положено истинному исследователю, собирает материалы для разработки совершенно
новой научной дисциплины, а в России как раз встречает глухое
непонимание, сталкивается
с подозрениями и даже преследованиями, инициатором которых выступает Ломоносов.
Задавшись понятной целью восстановить доброе имя молодого Шлецера перед
потомками, его биографы рано или поздно подвергаются опасности сделать это за
счет Ломоносова. Но ни Шлецеру обессмертившему себя Нестором, ни тем более
Ломоносову не нужно оправдываться перед будущими поколениями. А вот им то
есть нам с вами нужно для нашей же пользы объективно разобраться в конфликте
между ними.
Чтобы
нагляднее высветить политико-правовую и этическую сущность его, вообразим
совершенно невообразимое. Вообразим, что Ломоносову двадцать восемь лет, а
Шлецеру
пятьдесят два, что это не Шлецер в Петербург, а Ломоносов в Геттинген приехал.
Заниматься германскими хрониками. Приехал и говорит геттингеяцам: все вы
глупые и ценности истории своей не понимаете. А потом тайком от Шлецера который
большой труд о древней германской истории только что закончил, но напечатать
еще не успел начинает эти хроники копировать. К тому же, при всей своей любви
к геттингенским хроникам, сам геттингенцем стать решительно
отказывается. Думает:
увезу их, хроники-то, в Петербург и там напечатаю и мне хорошо слава пойдет
и геттингенцам сами еще потом спасибо скажут. Мало того: читая древние
германские тексты, примечает наш Ломоносов, в древнем же германском языке
что-то уж очень много латинских слов и оборотов. Вновь задумывается: эк ведь
их, и языка-то своего толком не знают. Решил: напишу Немецкую грамматику. А
когда стал писать увидел что и из русского языка много в немецкий перешло
например,
немецкое слово Нег, господин то есть от русского слова того же звучания, но
совсем другого ознаменования происходит Как прочитали геттингенцы эту
грамматику, так и обомлели. Шум поднялся. А он им в ответ: и опять
выходит, глупые
вы для вас немецкий язык родной, вы к нему душою присохли, а мне как
иностранцу больше веры я без всякая страсти взираю Вот и решайте как
отреагировал бы на все это пятидесятидвухлетний Шлецер.
Что же
касается пятидесятидвухлетнего Ломоносова, то он, прочитав Русскую грамматику
двадцативосьмилетнего Шлецера, действительно обомлел не столько от нестерпимых
погрешностей ее, сколько от нерассудиой наглости ее автора, а больше всего от
его сумасбродства в произведении слов российских. Шлецер производил слово
боярин
от слова баран, король от немецкого Kerl мужик. О князе-кнехте было уже
сказано. Но больше
всего Ломоносова возмутила следующая этимология: Дева, которое слово
употребляется у нас почти единственно в наименовании Пресвятая Богоматери,
производит Шлецер от
немецкого
слова Dieb вор, от голландского teef от нижнего
саксонского
слова Tiffe сука. Если до знакомства с Грамматикой
Шлецера Ломоносов отзывался о нем хоть и резко, но всегда, что называется, в
пределах правил, то свои заметки
13
Точками заменено
ругательное, непечатное
русское слово.
