об этом труде его он
заканчивает откровенно бранным словом кстати, единственный случай такой
невыдержанности Ломоносова по отношению к Шлецеру: Из сего заключить
должно, каких
гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них
скотина.
Вот почему, отвечая на запрос
К. Г. Разумовского, на
каком основании он обратился непосредственно в Сенат по делу Шлецера, он ни
секунды не колебался в своей правоте как моральной, так и
юридической. Ломоносов
объясняет президенту свои действия, опираясь на документ, который им
же, президентом,
был подписан: В академическом регламенте, в 13 пункте, повалено
стараться, чтоб
адъюнкты были все российские. Сие разуметь не иначе должно, как что
иностранных
не принимать вновь после объявления оного регламента, а особливо где они не
положены, как при историографе. Шлецер принят, первое, иностранный, второе,
не к месту, сверх стати. И хотя по последнему пункту оного регламента
позволено президенту нечто прибавить или переменить, однако ж для важных
причин и чтоб то суммы не превосходило. Таким образом, Шлецер стал адъюнктом
в нарушение регламента, штатного расписания и того, что сейчас называют фондом
заработной платы.
Далее. Нарушена
была не
только формула, но и процедура приема: Наконец Шлецер принят в адъюнкты не
токмо без выбору, но и безо всякого выбору и одобрения от Профессорского
собрания, но по представлению одного человека. . . То есть Миллера. Вспомним:
ведь и сам Миллер в свое время попал в профессора, минуя Академическое
собрание. Из трех участников конфликта Шлецер, Миллер, Ломоносов только
он, Ломоносов,
был действительно выбран Академическим собранием причем академики тогда
трижды подтверждали свой выбор, ибо Шумахер трижды возвращал дело Ломоносова в
Академическое собрание.
Но самым
досадным в деле Шлецера Ломоносов считал вот что: В принятии Шлецера не было ни
какой нужды, ни очевидной пользы, ибо принят он по прихотям Миллеровом для
вспоможения
в его делах, который должен уже давно был принять и приучить кого к своему
делу из природных россиян. . .
Чем
ближе к концу подходило дело Шлецера, тем более административный характер
приобретали высказывания Ломоносова. В последний раз он подал свое мнение 15
октября 1764 года по поводу условий, на которых Шлецера можно было выпустить
за границу: Мое мнение в том состоит, что отпустить помянутого Шлецера в свое
место, 1 обрив от него российские манускрипты для всякой предосторожности. . .
, 2 не вступать с ним ни в какие кондиции, ниже обещать каких пенсий, затем,
что нет в том ни малейшей надобности, да и самой справедливости противно, ибо
выписанные Академиею и действительно членами в ней бывшие знатные ученые
люди, принесшие
ей подлинные услуги и не показавшие никаких наглостей, отпущены по большей
части просто.
Такова в общих
чертах история
этого конфликта. Научное содержание его накрепко сжато и завязано сложным
узлом административно-государственных, юридических и этических проблем. Можно
сожалеть об этом, по согласимся, что Ломоносов-администратор был просто
обязан поступать так, как он поступал, столкнувшись с честолюбивыми и
корыстолюбивыми притязаниями способного молодого адъюнкта, впрочем, еще не
ознаменовавшего в ту пору свое пребывание в Академии никакими полезными для нее
свершениями, но увлекавшегося все больше планами на будущее, под которые
требовал себе выгод уже в настоящем. Даже Ломоносовская оценка Опыта изучения
русских древностей и в особенности Русской грамматики, роковая для обоих
произведений с точки зрения их публикации в России ибо была усугублена тяжелой
административной поддержкой, даже она понятна особенно если вспомнить
этимологии Шлецера неправильные оскорбительные, кощунственные.
Можно, распутав или разрубив этот
гордиев узел, попытаться
выяснить, было ли у Ломоносова и Шлецера что-нибудь общее в их взглядах на
науку и в самой науке того и другого, несмотря на весь их антагонизм. И вы
знаете, кое-что было. Но это общее можно проиллюстрировать так: два воина в
разных станах могут испытывать одинаково отрадное
