воинствующий
индивидуализм. Шлецер
совершенно спокойно мог перешагнуть не только через Татищева и Ломоносова, но
и через Миллера, которого ставил как историка достаточно высоко. Не случайно
и сам Миллер вынужден был в конце концов предъявить этический счет своему
помощнику.
Вообще что-то наполеоновское было в том напоре, с которым Шлецер обрушился на
петербургскую ученую директорию. Его отличали не только грандиозные научные
замыслы, но и умение правильно расположить свою артиллерию. Отношение
Ломоносова к Шлецеру было сродни отношению Суворова к Наполеону: Далеко шагает
мальчик Пора унять
С точки зрения профессиональной этот
новый тип ученого
отличался программной установкой на специализацию. Отношение Шлецера к
Ломоносову в рассматриваемый период это высокомерное отношение специалиста к
дилетанту: . . . от химика по профессии уже a priori можно было ожидать такой же
отечественной истории, как от профессора истории химии. Это собственное
свидетельство Шлецера об априорности его оценок Ломоносова весьма важно цеховая
нетерпимость сквозит в них в каждом слове: Уж если Байер может делать
ошибки, то
что может произойти с русскими летописями, если они обрабатываются немытыми
руками химиков и переводчиков Даже, когда впоследствии, уже в спокойной
обстановке, Шлецер произнесет другие слова о Ломоносове, даже тогда он не
изменит цеховым принципам и умолчит о Ломоносовском вкладе в историческую науку,
а всю положительную мощь высказывания сосредоточит на яркой и неповторимой
индивидуальности Ломоносова что вчуже не могло оставить
его, индивидуалиста, равнодушным:
Ломоносов был действительный гений, который мог. . . дать новое
доказательство тому, что гений не зависит от долготы и широты. Он так поздно
поднялся со своего Двинского острова и несмотря на то в следующие десять лет
приобрел так много и столь разнообразных познаний. Он создал новое русское
стихотворство и новой русской прозе он первый дал свойственную ей силу и
выразительность. Но пока Ломоносов стоял перед глазами Шлецера v него не
нашлось для противника
других слов кроме совершенный невежда грубый невежда химик Ломоносов который
вероятноедва
ли слышал имя Византии
Ломоносов, как мы помним, не считал
862 год началом
русской истории. С точки зрения Шлецера, он непозволительно расширял предмет
исследования, отодвигая его хронологические рамки на несколько столетий в
глубь времен, в результате чего предмет утрачивал ясные очертания, а
исследователь вынужден был вступать на зыбкую почву необоснованных
предположений. Но нельзя забывать, что тем самым Ломоносов задолго до
того, как
Шлецер сформулировал свою пангерманистскую концепцию всемирной истории, готовил
для нее взрывное устройство страшной силы: ведь выяснялось, что славяне как в
составе германских племен, так и сами по себе способствовали падению Римской
империи.
Ломоносов
отрицал за церковнославянским переводом Библии значение начального истока
древнерусского литературного языка. Но ведь в этом случае рушилось утверждение
Шлецера о безусловно решающем характере греческого влияния на русский язык.
Ломоносов, при всем пиетете перед
Нестором, был
далек от мысли видеть в его летописи единственно достоверный
источник. Объективно
это лишало смысла всю источниковедческую программу Шлецера. Как уже говорилось,
критический анализ источников применялся и Ломоносовым, но в прикладном
качестве. Он был историком-просветителем, который отводил исследованию
предуготовляющую,
а не самодовлеющую роль. Иными словами, Ломоносов здесь в принципе понимал
Шлецера
и частично уже применял в своей работе то, чему Шлецер придавал односторонне
выдающееся значение. А оппонент не понимал его и ругал химиком и невеждой.
Наконец, Ломоносов считал себя
самого, и по праву, живым
отрицанием утверждения, что до Шлецера еще не было историков России.
Шлецер предпочел объяснить это великое
противостояние двух взглядов на историю и ее задачи весьма прозаически и весьма
удобно для себя: Русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже
преследователь всех нерусских. Любопытно, что упрек
