И сильно
уязвила, Как злобная
пчела. Он громко засмеялся И тотчас заплясал. Чего ты испугался С насмешкою
сказал. Мой лук еще годится, И цел и с тетивой; Ты будешь век крушиться
Отныне,
хозяин мой.
Это Анакреон. Это
его
грациозное переживание роковой силы любви. И вместе с тем
это Ломоносов, невольно
выдающий себя отдельными словами Со гневом я вскричал, . . . сильно
уязвила, Как
злобная пчела. . . , за которыми вырисовывается гордый внук
славян, противящийся,
в отличие от сластолюбца-эллина, абсолютному подчинению мучительно-сладкой
стихии любовного чувства.
Железо,
злато, медь, свинцова крепка сила
И тягость серебра
тогда себя
открыла,
Как сильный огнь
в горах
сжигал великий лес;
Или на те места
ударил гром с
небес;
Или против врагов
народ, готовясь
к бою,
Чтоб их огнем
прогнать, в
лесах дал волю зною;
Или чтоб тучность
дать чрез
пепел древ полям
И
чистый луг открыть для
пажити скотам;
Или причина в том
была еще
иная:
Владела лесом там
пожара
власть, пылая;
С
великим шумом огнь коренья
древ палил;
Тогда
в глубокий дол лились
ручьи из жил,
Железо и свинец и
серебро
топилось,
И с
медью золото в пристойны
рвы катилось.
Это Лукреций, чеканным
стихом повествующий здесь о рождении металлов. Это его философствование
стихами из поэмы О природе вещей, основанное на четкости формулировок. Это
его предельная смысловая насыщенность строки, столь близкая
Ломоносову, мыслителю
и естествоиспытателю.
Склони, Зиждитель, небеса, Коснись
горам, и воздымятся, Да паки на земли явятся Твои ужасны чудеса.
И молнией
твоей блесни, Рази
от стран гремящих стрелы, Рассыпь врагов твоих пределы, Как бурей плевы
разжени.
Меня объял чужой
народ,
В пучине я погряз
глубокой,
Ты с тверди длань
простри
высокой,
Спаси меня от
многих вод.
