Это уже библейское
мироощущение. Это мир, увиденный в зеркале Высшей Книги. Это трагический
энтузиазм, вызванный именно дисгармоничностью мироощущения. Но вместе с тем
это и Ломоносов вернее, часть его: так же, впрочем, как и в предыдущих
случаях Ломоносов, являющийся в минуту отчаяния, изнемогший в борьбе со
своими врагами Меня объял чужой народ и в мыслях призывающий себе на помощь
высшую
силу, во имя и во славу которой и идет борьба.
Лишь только
дневной шум замолк,
Надел пастушье платье волк И взял пастуший посох в лапу, Привесил к поясу
рожок, На уши вздел широка шляпу И крался тихо сквозь лесок На ужин для добычи
к стаду. Увидел там, что Жучок спит, Обняв пастушку, Фирс храпит, И овцы
все лежали сряду. Он мог из них любую взять; Но не довольствуясь
убором, Хотел
прикрасить разговором И именем овец назвать. Однако чуть лишь пасть
разинул, Раздался
в роще волчий вой. Пастух свой сладкий сон покинул, И Жучок с ним бросился в
бой; Один дубиной гостя встретил, Другой за горло ухватил; Тут поздно бедный
волк приметил, Что чересчур перемудрил, В полах и в рукавах связался И
волчьим голосом сказался. Но Фирс недолго размышлял, Убор с него и кожу снял.
Я притчу всю коротким толком Могу вам, господа, сказать: Кто в свете сем
родился волком, Тому лисицей не бывать.
Не правда ли, поразительный диапазон
Это уже Лафонтен.
Здесь удивительно гармонично соединилось простодушие, являющееся, по слову
Пушкина, врожденным свойством французского народа, и чисто русская
отличительная особенность, которую тот же Пушкин усматривал в каком-то веселом
лукавстве ума, насмешливости и живописном способе выражаться. И потом: как
сильно чувствуется тут близкое присутствие Крылова А ведь этот Ломоносовский
перевод сделан за двадцать с лишним лет до рождения гениального баснописца. . .
Я знак
бессмертия себе
воздвигнул Превыше пирамид и крепче меди, Что бурный аквилон сотрете не может,
Ни множество веков, ни едка древность. . .
А это Гораций. Это спокойная уверенность
римлянина в
своем всемирном
