листа; оно — грозное, молния
уже образуется в туче и готова сверкнуть. „Г-н Ломоносов, — так сказано, —
хочет дойти до чего-то большего, чем простые опыты".
* Как будто естествоиспытатель
действительно не имеет права подняться над рутиной и техникой опытов и не
призван подчинить их рассуждению, чтобы отсюда перейти к
открытиям. Разве, например,
химик осужден на то, чтобы вечно держать в одной руке щипцы, а в другой
тигель и ни на одно мгновение не отходить от углей и пепла?
Затем критик
старается высмеять
академика за то, что тот пользуется принципом достаточного основания и, по
его выражению, истекает потом и кровью, применяя этот принцип при
доказательстве истин, которые он мог бы предложить сразу как аксиомы. Во
всяком случае, он говорит, что сам он принял бы их за таковые. Однако в то
же время он отвергает самые очевидные положения, считая их чистым вымыслом, и
тем самым впадает в противоречие с самим собой. Он издевается над строгими
доказательствами там, где они необходимы, и требует их там, где они излишни.
Пусть философы, желающие избежать столь разумных насмешек, подумают, как
им взяться за дело, чтобы ничего не доказывать и в то же время все-таки
доказывать.
Движение колоколов
— предмет, который
журналист подвергает критике, лишенной всякой основательности. Он упрекает
Ломоносова в том, что тот не дает правильного представления об этом
вопросе. Но
можно ли судить с большей дерзостью? Когда говорят таким образом, то что это:
недостаток ума, внимательности или справедливости? Критик смешивает внутреннее
движение колокола с его движением в целом, хотя это две совершенно разные вещи,
и никто не может принять дрожания колокола за его внутреннее движение, после
того как академик так определенно сказал
* Majore quam experimenta sola molitur Michael Lomonosow.
[Михаил. Ломоносов замышляет нечто большее, чек одни только опыты].
