европейскому языку не уступает.
И для того нет сумнения, чтобы российское слово не могло быть приведено в
такое совершенство, каковому в других удивляемся".
Во втором
варианте Риторики Ломоносов заявляет себя страстным ревнителем идейности в
литературе и горячо восстает против искусства для искусства. Он не возражает
против „витиеватости", под которой разумеет в сущности новизну
литературной формы (§ 129), но горько упрекает тех современных ему
писателей, которые
в погоне за новой формой „завираются", т. е. ради формы жертвуют
содержанием (§§ 130 и 146).
Риторика Ломоносова в печатном ее
варианте была, кроме
того, крупным шагом вперед в деле разработки русского синтаксиса. Она давала
развернутую теорию предложения (§§ 33—39), которой до Ломоносова не
занимались русские грамматисты. Связывая эту теорию с учением о
периоде, Ломоносов
и тут предостерегает от формализма и не перестает подчеркивать, что основой
речи,
определяющей ее ценность, является не внешняя ее оболочка, а внутренняя
осмысленность и соответствие ее содержания важнейшим потребностям общественной
жизни.
Пообещав в свое время переработать
Риторику так, как
того требовали академики-иностранцы (стр. 792), Ломоносов на деле одними из
этих требований вовсе пренебрег, а другие перетолковал по-своему.
Ему было предложено издать свою книгу
на латинском
языке. Ломоносов этого не сделал: он издал ее по-русски. О том, какое важное
это имело значение, уже говорилось в примечаниях к первому варианту Риторики
(стр. 793).
Иностранцы настаивали, чтобы
Ломоносов „украсил ее
материалом из учения новых риторов". Он действительно украсил ее и притом
чрезвычайно щедро, но не правилами и образцами нового ораторского
искусства, а,
во-первых, выдержками из сочинений знаменитых писателей классической
древности, раннего средневековья, поры Возрождения и нового времени, дав их
в своем, русском, превосходном по точности переводе, и, во-вторых, своими
собственными литературными произведениями, по большей части
стихотворными. Благодаря
этому, Риторика стала не только теоретическим учебным руководством, но и
прекрасной, первой у нас хрестоматией мировой литературы, значительно
расширившей,
главным образом, в сторону светской письменности круг литературных знаний
русского человека.
Что касается „новых
риторов", то из их числа
Ломоносов цитирует в Риторике только французского духовного оратора Флешье и
немецкого — Мозгейма. Русские проповедники этой поры не представлены ни единой
цитатой, несмотря на то, что в тогдашней России церковное красноречие было
весьма заметным литературным и политическим явлением. Ошибочно было бы думать,
что Ломоносов не находил среди отечественных