чатана более ста лет спустя: в
1875 г. В. Ф. Кеневич выпустил русский ее перевод, а в 1904
г. С. К. Булич
обнародовал ее немецкий текст, подготовленный к печати А. А. Куником (August
Schlötzer. „Russische
Sprachlehre". СПб. , 1904).
Тауберт
надеялся, что
„Грамматика" Шлёцера, выйдя в свет, затмит „Российскую грамматику"
Ломоносова и пошатнет Положение ее автора, прославившего себя этим первым
подлинно
научным трудом по русскому языку. Независимо даже от качества работы
Шлёцера, самый
факт выхода в свет под маркой Академии Наук чьей-то новой русской грамматики
должен был показать, что „Российская грамматика" Ломоносова уже не
признается более „образцовым произведением", каковым считали ее до тех
пор все.
Удар по самолюбию Ломоносова
был рассчитан верно, и Ломоносов не мог, конечно, не почувствовать себя
оскорбленным. Он ясно понимал, что это была одна из целей затеянного его
противником предприятия: „Тауберт оное производил, — говорит он, — для
помешательства или по малой мере для огорчения Ломоносову" (т. X
наст, изд.
, документ 470, § 61). Глубокой ошибкой было бы, однако, объяснять одним
только оскорбленным авторским самолюбием ту горячность, с которой Ломоносов
восстал против „Грамматики" Шлёцера.
Свои
филологические труды, так
же как и исторические, Ломоносов строил в расчете прежде всего на их
воспитательную функцию. Так была построена и „Российская
грамматика", которой
он придал, как известно, ярко выраженный нормативно-стилистический
характер, резко
осуждая в языковой практике своего времени все „досадное слуху, чувствующему
правое российское сочинение". Этим именно и определялась та огромная и
благотворная роль, которую сыграла „Грамматика" Ломоносова в истории
русского литературного языка и которая дала Белинскому полное основание назвать
ее „великим, дивным делом". Но этим не исчерпывалось ее воспитательное
значение. Тому „общему философскому понятию человеческого слова", которое
положено Ломоносовым в основу его Грамматики, он придал вполне определенную
материалистическую направленность. Теория отражения действительности в слове,
столь отвечающая всему строю научного мировоззрения Ломоносова, проведена им
в „Грамматике" с настойчивой последовательностью.
Ни тем, ни
другим
воспитательным достоинством нем обладала и не могла обладать
„Грамматика" Шлёцера. Шлёцер по своему малому еще знакомству с русским
языком не обладал, разумеется, „слухом, чувствующим правое российское
сочинение", а потому и „Грамматика" его ни в какой мере не могла
служить стилистическим пособием. Что же касается философии языка, то здесь
Шлёцер стоял — в отличие
от материалистически мыслившего Ломоносова — на идеалистических
позициях. Нельзя