время была преддверием
всех
наук; не менее важно, что для него не пропал культурно-исторический
опыт, накопленный
к тому времени в России. Ломоносов хорошо знал лучшие образцы древнерусского
проповеднического искусства, опиравшегося на многовековую национальную
традицию. Древнерусская книжность, знакомая Ломоносову еще на севере, теперь
была открыта для него во всем своем разнообразии.
В Заиконоспасском
монастыре, в
трапезе, у средних ворот, по левую сторону, виднелась надгробная плита, по
сторонам которой были воздвигнуты две большие каменные доски. На досках была
вырезана длиннейшая надпись. Успевшие потускнеть позолоченные славянские буквы
тесно лепились друг к другу, образуя состоявший из 24 двустиший
Епитафион, начинавшийся
словами:
Зрей, человече сей
гроб, сердцем
умилился, О смерти Учителя славна прослезился. Учитель об езде токмо един
таков бывай. . .
Это была могила
прославленного
стихотворца и филолога Сименона Полоцкого, чью Рифмотворную псалтырь читал и
учил наизусть Ломоносов еще у себя на родине.
В
Спасских школах, тогдашнем центре литературной образованности, Ломоносов
получил возможность широко познакомиться со всем наследием старинной
силлабической поэзии. Это была поэзия феодальных верхов, пронизанная
схоластикой и религиозными представлениями, однообразная и довольно скудная по
своему идейному содержанию. Торжественно-медлительное течение стиха с нарочито
затрудненным и непривычным порядком слов, затейливые аллегории, предполагающие
знакомство с греческой и римской мифологией и христианской символикой, как
нельзя лучше отвечали целям создания велеречивого панегирика царствующему дому.
Панегиристы XVII века, в первую очередь Сименон Полоцк
