га, жалуясь на Нартова, якобы
он их заставил терпеть голод без жалованья.
В начале лета
1744 года
следственная комиссия признала Шумахера виновным только в присвоении казенного
вина на сто девять рублей с копейками, тогда как обвинители насчитывали на
него двадцать . семь тысяч рублей. Комиссия даже порешила представить Шумахера
в статские советники за то, что он претерпел не малый арест и досады, а его
обвинители были присуждены к наказанию плетьми, а то и батожьем. Переводчик
Иван Горлицкий был признан достойным смертной казни, замененной ему наказанием
плетьми и ссылкой навечно в Оренбург. Елизавета Петровна не утвердила эти
представления и повелела снова принять их на службу в Академию. Но забравший
силу Шумахер 20 сентября 1744 года смело доносил сенату, что все поименованные
в высочайшем указе лица еще до того, как состоялось это высочайшее
повеление, были
им, Шумахером, отрешены от Академии и теперь их места заняты другими. В
Академии все пошло по-старому.
Иначе и быть не
могло. При
всей декларированное русской политике правительства Елизаветы Шумахер и
академики-иностранцы могли рассчитывать на большие социальные симпатии и
поддержку придворно-бюрократической верхушки, нежели взбунтовавшаяся против
них русская академическая чернь.
Все это время Ломоносов пробыл в
бедственном положении.
Он ожесточился и проявлял страшное упорство и нераскаянность. Он даже
отказался дать показания перед сиятельной комиссией. 28 мая 1743 года
строптивый адъюнкт был заключен под караул. Но и после этого он двоекратно
отказывался дать показания. Нет никакого сомнения, что Ломоносов считал себя
правым и несправедливо преследуемым. В поступках Ломоносова мы должны видеть
естественный национальный и социальный протест молодого, сильного и
талантливого человека, связанного в своих творческих порывах.
Ломоносов
болезненно чувствует,
что он отлучен от наук, как он писал в Академию 23 июня 1743 п.
