Леине Шумахера приноровить всю
деятельность Академии к придворным интересам.
А Ломоносов никак
не хотел
мириться с таким Положением дел в Академии наук и боролся за освобождение науки
от феодальных пережитков. Шумахер хотел видеть вокруг себя изящную, галантную,
напудренную науку, он знал толк в библиофильских Делах, ценил гравюры и
редкие переплеты. А Ломоносов видел науку в чаду лабораторий, стуке отбойного
молотка и грохоте промываемых руд. Это была наука с засученными рукавами, с
пальцами, обожженными едкими щелочами и кислотами.
Они неизбежно должны были стать врагами.
Шумахер не мог
ужиться даже с
академиками-иностранцами, которые двигали новую науку. В стенах Академии
Шумахер был представителем придворно-бюрократической верхушки, не только
проводящим ее политику, но и отражающим ее идеологию. Поэтому он и
продержался в Академии всю жизнь. Его личные свойства были отражением
общественных качеств, нужных дворянской реакции.
Шумахер не спешил с производством
строптивого адъюнкта
в профессора. Он прочил на кафедру химии Авраама Бургове, племянника
известного голландского медика Германа Бургове. Чувствуя, что кафедра может
ускользнуть, Ломоносов в апреле 1745 года подает в Академическую канцелярию
челобитную,
в которой ссылается а обещание, данное ему, когда он еще готовился к научным
занятиям за границей и жалуется что он все-таки профессором не произведен.
17 июня того же
года, по
выходе господина адъюнкта Ломоносова из Конференции, было общим согласием
определено, что поданные им специмены достойны профессорского звания. Иоганн
Хмелин
объявил, что уступает кафедру химии Ломоносову, так как всецело занят
натуральной историей.
Производство
Ломоносова все же
затормозилось. Только 28 июня Конференция определила в небытность ныне в
Академии президента подать поношение в сенат о производстве Ломоносова в
профессор
