Я ведь хотел путешествовать, пишет
он, не в
качестве мыслящего наблюдателя, еще менее в качестве сентиментального
пейзажиста, но по делам. . . Я бы на все согласился: быть
переводчиком, секретарем,
агентом, консулом, резидентом и проч. , и проч. , и проч. . . в Персии, в
Индии, в Китае, Египте, Марокко, Америке, устроился бы в каждом из них. С
такой программой Шлцер, разумеется, не собирался засиживаться в
России. Вдобавок
стало известно, что он получил звание но не место доктора Геттингенского
университета. Все это разочаровало даже Миллера, который теперь писал: Есть
ли бы господин Шлцер вознамерился препроводить всю свою жизнь в сочинении
Российской истории и в службе Российского государства, то б я весьма . тому
радовался. Но так как Миллеру стало запод-линно известно, что к такому
намерению склонить Шлцера невозможно, то и обещать ему место профессора
русской истории незачем.
Ломоносов имел
все основания
не доверять этому ученому. Узнав, что Шлцер собирается покинуть Россию, он
забил в набат. Шлцеру был открыт свободный, бесконтрольный доступ к
государственным архивам, и Ломоносов обеспокоился, что, собственно, извлек
оттуда Шлцер и в каком направлении может этим воспользоваться. Уведомился де
он, писал Ломоносов в сенат, что находящийся здесь при переводах адъюнкт Шлцер
с позволения статского советника Тауберта переписал многие исторические
известия, еще не изданные в свет, находящиеся в библиотечных манускриптах, на
что он и писца нарочного содержит. А как известно, что оной Шлцер отъезжает
за море и оные манускрипты конечно вывезет с собой для издания по своему
произволению; известно же, что и здесь даваемые в России через иностранных
известия не всегда без пороку и ошибок служащих России в предосужде-ние Сенат
повелел Шлцера задержать отпуском а библиотечные рукописи и все исторические
известия не изданные в свет отобрать.
Но Тауберт, у
которого, по словам Шлцера,
