начало, и это сделано было
Ломоносовым. Государственное преобразование в той широкой форме, какую давала
ему гениальная деятельность самого Петра, заключало в себе могущественные
возбуждения к созданию этого нового мировоззрения; но как самое преобразование,
притом рано прерванное, поглощено было насущными практическими нуждами, так
и самое дело было слишком ново, чтобы одновременно сделан был и другой важный
шаг национального развития. Нужно было, чтобы эти общие возбуждения реформы
нашли опору в более широком научном воспитании, чем то, какое могло быть
получено в едва возникавшей русской школе; чтобы народился новый
могущественный ум, который был бы в силах усвоить научную мысль во всей ее
широте и внести ее, по крайней мере, насколько было возможно в умственную
жизнь русского общества: таким человеком и явился Ломоносов. Его деятельность
была блистательным результатом и оправданием реформы, а вместе и ее
необходимым дополнением. Если имел великое значение тот общий факт, что с
эпохой Петра в русском образовании каковы бы ни были его размеры введены были
авторитетом власти элементы науки светской, до тех пор неведомой
и, однако, отрицаемой,
введены взамен старой исключительной и односторонней схоластики; то с
деятельностью Ломоносова в этой светской науке впервые указан был глубокий
смысл ее как основы нового мировоззрения, которое должно было в первый раз
сменить систему средневекового легендарного мировоззрения.
Как мы видели это
относительно
водворения новых литературных форм, которое велось очень медленно, в сущности
на пространстве двух-трех поколений, так и здесь, в более глубоком вопросе
самого содержания новых идей, движение шло чрезвычайно медленно: тот новый
склад понятий, который заявляла светская наука, при своем первом появлении
высказывался только чрезвычайно отрывочно, как бы только подразумевался в
книгах исторических, географических, астрономических, какие переводились при
Петре, и, конечно, только в таком же отрывочном виде усваивался более
образованными людьми того времени: вещи, по существу
противоречивые, укладывались
в головах рядом, не заявляя о своем противоречии; новое понятие принималось
поверхностно, вызывая только элементарные выводы и не увлекая мысли к
дальнейшему его развитию и применению; мысль могла созреть лишь с известной
постепенностью. С основанием Академии Наук в среду русского общества был
внезапно вдвинут целый круг западных ученых людей, с которым оно не имело
ничего общего. Иноземная наука тотчас начала свои труды, между прочим над
вопросами
практического изучения России, но приемы ее были русским людям не
знакомы, ученые
сочинения писались по-латыни, частью по-немецки или по-французски, и на
русском языке невозможно было даже передать их содержания по недостатку
научно-логического языка и технической терминологии. Заметим мимоходом, что
по этому поводу высказывалось немало обвинений и против Петра, и против самой
Академии, которая являлась в Петербурге таким же чуждым растением, как могла
бы явиться в Пекине. Очевидно, однако, что иначе нельзя было и поступить:
приходилось призывать науку в лице ее чужеземных представителей и от них
невозможно было бы требовать, чтобы они тотчас превратились в русских, притом
всего чаще их призывали в Россию по контрактам только на известное время; нужно
было только заботиться, чтобы они имели русских учеников и научали их, с тем,
чтобы через никоторое время могли образоваться русские ученые. Так об этом и
думал Петр Великий, и вскоре при Академии Наук была действительно устроена
Гимназия, т. е. курсы приготовительного характера, а затем и
Университет, питомцы
которого выходили в адъюнкты Академии; на первое время чужеземная наука на
чужеземных языках стояла как бы только подле русской литературы или даже русской
письменности, и
когда уже в первое время делались попытки передавать эту ученость на русском
языке, то получались уродливые переводы, совершенно невразумительные для тех,
кто был бы не в состоянии читать самого подлинника. Первые русские ученые
могли образоваться только прямо под руководством профессоров-иноземцев или
просто за границей: так учился Третьяковский в Париже; так Ломоносов, только
что вызванный из Славяно-греко-латинской Академии, был послан за
