мире для блеска
империи; к
ним обращались за сведениями в деловых вопросах, где требовалось специальное
значение; они должны были наблюдать за учебными учреждениями и иногда
приходилось им, в случае надобности, быть высшими экзаменаторами для питомцев
других заведений; они должны были издавать ученые и общеполезные книги из
последних, например, календарь; наконец, они же, особенно русские
академики, должны были поставлять торжественные речи и стихотворные
произведения, им приказывалось сочинять не только оды, но и
трагедии, переводить
либретто для придворных спектаклей, писать стихи или надписи на
иллюминации, фейерверки
и т. п. За учеными людьми признавалась некоторая привилегия их особой службы,
непонятной для людей обыкновенных, но вместе с тем в администрации Академии
господствовал нередко настоящий хаос, где лица, к ней принадлежащие, не
могли разобраться в своих правах и взаимных отношениях. Надо думать, что если
бы жил Петр, этот внутренний распорядок установился бы так или иначе, потому
что он сам заинтересован был делом; но после него, в течение целых десятков
лет, не было ни настоящего интереса к истинным задачам Академии, ни понимания
того, как может быть правильно устроена внутренняя жизнь ученого
учреждения. При
господствующих нравах должно было кончиться тем, что академические дела
окажутся в руках ловкого человека, который сумеет ладить с влиятельными
людьми: таким человеком оказался действительно Шумахер. . . В среду этого
хаоса и попал Ломоносов при своем вступлении в Академию. Понятно, что в
академических непорядках виноваты были не одни немцы, но и те русские
люди, которые
не умели упрочить правильного существования ученого учреждения: при Елизавете
президентом Академии был человек русский, гр. К. Г. Разумовский, правою
рукою его в академических делах был другой русский, Теплов, а перед
тем, когда
в 1742 году, вследствие жалоб, поданных от многих лиц в самой Академии на
Шумахера, учреждена была особая Следственная Комиссия, во главе ее стоял
опять русский человек, адмирал гр. Головин13, а одним из главных
действующих лиц был другой русский человек, президент Коммерц-коллегии, князь
Юсупов14. Попал под следствие и только что перед тем вступивший в
Академию Ломоносов и очутился в числе колодников комиссии. . .
Как мы
сказали, Ломоносов, несомненно,
предан был пользам русской науки, но, к сожалению, его способ действий был
таков, что он нередко или сам давал против себя оружие своим
врагам, или, когда
уже пользовался в Академии большим авторитетом, не умел оставаться в границах
справедливости. . . По возвращении из-за границы он нашел Академию в том
состоянии беспорядка, о котором мы говорили; он пристал к Нартову, хотевшему
защищать интересы Академии против Шумахера: в Академии уже не было Петром
Великим выписанных славных людей; они уехали, как все говорили, от Шумахера,
а их места заняли люди, к которым он не имел уважения. Ломоносов стал бывать
шумен, а в таких случаях он бывал весьма беспокоен. Нам тяжело теперь
говорить о пороке, замечает Соловьев, которому был подвержен Ломоносов, о
тех поступках, которые были следствием его шумства, но мы знаем, что
современники
смотрели на это шумство и беспорядки, от него происходившие, гораздо
снисходительнее. Французские писатели средины XVII века с радости
отзываются, что
пьянство вывелось у них в высших кругах и предоставлено
низшим. Германия, отстававшая
в это время от Франции во всех других отношениях, отстала и в этом. . . Но в
этом шуму Ломоносов творил евши весьма жестокие. В 1742 году на него жаловался
академический садовник Штурм: Присед ко мне в горницу и говорил, какие
нечестивые гости у меня сидят, что епанчу его украли, на что ему ответствовал
бывший у меня в гостях лекарь Брашке15, что
ему, Ломоносову, непотребных
речей не надлежит говорить при честных людях, за что он его в голову ударил, и
схвати болтан, на чем парики вешают, и почал всех бить и слуге своему
приказывал бить всех до смерти , и выскочив я из окон и почал караул звать, и
пришел я назад, застал я гостей своих на улице битых, и жену свою прибитую
и
