интересам и
несколько
приготовленные к их уразумению, находили удовольствие в новой литературе, .
чувствовали
почтение к начинавшим появляться русским ученым трудам в этих трудах виделось
отражение, собственный опыт в той науке европейской, о которой много слышали,
хотя мало знали и к которой питали инстинктивное, как бы ребячески суеверное
уважение. Под влиянием знакомства с европейскими нравами, особливо при
посредстве Двора и заезжих иностранцев, и по воспоминаниям о трудах Петра
начинали думать, что литература хотя бы на первый раз в виде торжественной оды
и придворного спектакля с русскими пьесами и наука хотя бы в виде Академии из
иностранцев с двумя, тремя русскими членами, с учеными работами на латинском
языке, а иногда и на русском служат к украшению Двора и даже к национальной
славе: приятно было думать, что мы и в этом не уступаем иноземцам, между
которыми заняли такое блистательное положение во внешней политике. Эта черта
национального самодовольства встретится нам беспрестанно, когда мы будем
следить за понятиями тогдашних людей о русской литературе и науке. Очень редко
встретится мысль, что литература нужна для общества, масса которого находится
в состоянии грубейшего невежества, но гораздо чаще, даже
постоянно, встречается
самодовольная мысль, что мы сравнялись с Европой, что мы не уступим
иностранцам, и так как наша литература ставилась в непосредственную связь с
классической и новоевропейской, особливо французской, то достоинства нашей
литературы указывались не в какой-либо черте ее внутреннего содержания, а в
сравнении: писатель, произведши
несколько од в искусственном стиле высокопарным языком, был уже готовым
Пиндаром; другой, накропавший несколько трагедий в рабском подражании
французской драме, считался, и даже простодушно сам считал себя, российским
Расином, а кстати и Вольтером; затем нашлись российские Гомера, Лафонтена и
т. д. Цель казалась достигнутой. Самим российским Вальтерам не приходила в
голову мысль, что, не говоря о классической литературе, в самой, ближе
знакомой, литературе французской, кроме од и трагедий, есть еще нечто другое
есть глубокое научное содержание, есть работа философской и общественной
мысли, которая была результатом многовековой истории, и что в конце концов
сравнение выходило чистым ребячеством: из этого богатства западной умственной
жизни к нам доходили только отдельные отрывки, как эпизод и анекдот, не
связанный с нашей собственной историей и потому принимаемый поверхностно и
отрывочно. . . Но в глубине этого общества еще в полной силе была ветхая
старина. Как некогда более высокий умственный интерес жил только в небольшом
кругу людей, так это было и теперь. Литература и наука, начинавшиеся теперь
в соприкосновении с Европой, были еще так новы и школа еще так мало к ним
подготовляла, что литература действительно могла казаться Фруктами и Конфетками
на богатый стол по твердых купаниях и притом только на богатый стол, как писал
Третьяковский, а наука должна была казаться, конечно, делом полезным в
разных практических случаях, но в существе своем была громадному большинству
или совершенно неизвестна, или представлялась пустым
умствованием, или, наконец,
казалась вещью душевредительной, как полагал о некоторых науках один из
образованнейших людей своего времени Татищев. . . Ученые люди были в редкость.
Это бывали, например, или такие высокопоставленные духовные лица, как
Феофан Прокопович, или иностранцы, которым издавна полагалось быть хитрыми в
разных науках, или, наконец, такие выученики духовных академий, которые
почти исключительно состояли из людей низшего звания, по-тогдашнему
мизерных, которые
не могли претендовать на какую-нибудь роль среди людей высшего круга. Это
представление в значительной мере, или сполна, было перенесено на новых
писателей, которые выступили на сцену в тридцатых и сороковых годах XVIII века.
Это делалось само собою. Новые писатели с своими торжественными одами и иным
риторическим стихотворством, которое можно было заказывать, прямо сменяли
прежних академических школьников, и в высших кругах думали, что их можно
ставить на одну доску: нередко их и действительно можно было ставить на одну
доску. Таким образом, в то самое время, когда новые писатели воображали себя
российскими Арсинами и Вальтерами, в высшем
