ПЫПИН A.H. ЛОМОНОСОВ И ЕГО СОВРЕМЕННИКИ

ем XVII века и живым олицетворением этих преданий был тогда Аврамов, представлявший собою целый обширный стан озлобленных или наивных, обскурантов. Очевидно, на почве того же старого предания стояли и упомянутые официальные разных ведомств противники академического плана издания летописей. Крайняя недоверчивость и подозрительность к тому, как бы не явились в печати, особливо иностранной, какие-нибудь сведения о России, которые не опубликованы а опубликовать не торопились, даже безразличные сведения исторические, географические, наконец, и астрономические; серьезные рассуждения об этом в Сенате и Синоде; распоряжения самого президента Академии, чтобы без разрешения Канцелярии не выдавались из других ведомств никакие описания даже самим академикам, все это было прямым продолжением приказной опасливости московских времен, когда страшно боялись, чтобы иностранцы не узнали чего-нибудь о России, когда окружали строгим надзором иностранные посольства и т. п. Семнадцатый век еще не имел таких ученых затей, как перевод книги Фонтенеля, как издание летописей или описаний и т. п. , но несомненно, что старые московские приказы или патриарх Иоаким отнеслись бы к этим вещам совершенно так же, как Сенат и Синод и президент Академии середины прошлого века, или, наоборот, последние поступали так же, как их предшественники московских времен.

В таком смутном состоянии понятий начиналась деятельность Ломоносова. Это был первый настоящий ученый человек в области естествознания, явившийся в русском обществе, ученый, для которого наука была не одной технической выучкой, не отрывочным специальным знанием, беззаботным о логическом развитии своих оснований, а напротив, знанием, освещенным философской мыслью, которое становилось поэтому целым мировоззрением. Именно в этом смысле он первый вносил в умственную жизнь русского общества и в русскую литературу великое благотворное начало, которое одно могло стать основой дальнейшего здравого развития и в той же области знания, и в области самой поэзии, начало сознательной работы мысли, которая уже тем самым становилась любовью к просвещению и стремлением служить этим просвещением своему обществу и народу. Не виной самого Ломоносова было то, что, как сожалеют его историки, он не имел достойных учеников, что его труд не нашел непосредственных достойных подражателей: эти первые шаги русской науки, как мы видели, были обставлены такими дикими условиями, что это одно достаточно объясняет, почему не явилось такого продолжения. Но деятельность Ломоносова имела, несомненно, свое более широкое продолжение: она осталась великим заветом, нравственным и умственным возбуждением для дальнейших деятелей, и история, разъясняя сложные и часто не видные простому глазу пути развития, найдет в позднейших проявлениях умственной и общественной жизни продолжение той самой идеи, которой некогда служил Ломоносов. Деятельность его бросала свет научного сознания на то реальное, но иногда еще слишком внешнее, инстинктивное преобразование, какое совершено было Петром Великим: оно было, без сомнения, первой необходимой основой для его собственного труда; оно было первой ступенью для науки, как и для новой государственной жизни России, Ломоносов глубже, чем кто-нибудь прежде, сознавал это, и отсюда его безграничное поклонение памяти Петра Великого. Ломоносов не усомнился называть Петра творцом России, божеством ее и делал это, конечно, не в одном только риторическом порыве: он был в этом убежден. Великое значение Петра состояло для него не в том только, что он возвысил Россию как государство, но, быть может, еще более в том, что он открыл для русского народа ту область науки, с помощью которой человек только и может достигнуть