Из этой же оды Ломоносов
приводит полностью 33-ю строфу с небольшими отличиями от позднейшего текста
сборника 1751 г. :
Какая бодрая
дремота
Открыла мысли
явный сон
Еще горит во мне
охота
Торжественный
возвысить тон.
Мне вдруг ужасный
гром блистает
И купно ясный
день сияет
То сердце сильна
власть страшит,
То кротость
разум мой живит
То бодрость
страх, то страх ту
клонит,
Противна мысль
противна гонит
Из оды На день восшествия
Елизаветы Петровны, 1746 Ломоносов берет первую строфу, в которой восхищение
дано и в прямом, и в переносном, метафорическом значении:
На верх
Парнасских гор прекрасный Стремится мысленный
мой взор, Где воды протекают ясны И прохлаждают муз собор. Меня надежда струй
прозрачных На шум приятный в рощах злачных Поспешно радостна влечет.
Все три отрывка изображают
постоянно нарастающее чувство поэтического восторга, подъема. Поэтому, кстати
сказать, Ломоносов отбросил большую часть пятой строфы оды На прибытие. .
. Елизаветы Петровны 1742.
В
первом отрывке еще только священный
ужас охватил поэта, он в предчувствии вдохновения. Во втором примере
детализируется психологическое состояние восхищенного поэта, раскрывается то
борение страстей и мыслей, которое происходит в нем, когда у него появляется
желание, стремление, охота, как говорит Ломоносов, возвысить торжественный
тон. И в последнем отрывке как будто найдено разрешение этого противоборства
страстей, и поэт весь устремлен, поднят на верх Парнасских гор.
В
этой подборке есть еще одно,
заключительное четверостишие, которое как бы возвращает читателя к начальному
стихотворению параграфа, к словам Пифагора в изложении Овидия. В этом
четверостишии говорится о
140
беспредельности
поэтического прозрения, о безграниченности полета поэтического духа:
Мой дух течет
к пределам света,
Любовью храбрых дел пленен, В восторге зрит грядущие лета, И древних грозный
вид времен
Ода 1743 г.
2
В поэтической деятельности
Тредиаковского и особенно Ломоносова практически завершился к середине 1740-х
годов сложный процесс выработки понятия о границе между художественным и
нехудожественным, между поэзией и наукой, между творчеством и стихотворством.
Именно в это время была резко отделена область собственно поэтического от
обширной сферы научного и научно-прикладного знания.
Еще во второй половине XVII в.
, после утверждения в русской литературе и творчестве Сименона Полоцкого
регулярного
силлабического стихотворства, в нем начался сложный
