чувствие, а не сознание них; но если вспомним время, когда
ял Ломоносов, и общее состояние тогдашней филологии, то не будем вправе
отказать в нашем удивлении человеку, для которого язык никогда не составлял
предмета исключительных занятий.
Такова была неистощимость этого богатыря
мысли
и знания. Изумляясь
разностороннему развитию Ломоносова, невольно спрашиваешь себя: какими путями он
мог достигнуть его ? Для будущего значения его было глубоко
знаменательно, то обстоятельство, что он вышел из крестьянского
сословия такой местности, где
население сохранило во всей неприкосновенности могучие силы русского народа, где
оно и теперь стоит по образованию
впереди всех других частей нашего обширного отечества. Вопреки обыкновенным
теориям воспитания, гениальной натуре
Ломоносова не повредило позднее начало книжного учения. В первую молодость ему
важнее были другие две книги, о
которых он говорит в одном из позднейших своих сочинений: «Создатель дал роду
человеческому две книги: в одной
показал свое величество, в другой свою волю: первая-видимый сей мир, Им
созданный, вторая — священное писание».
Перед Ломоносовым, от раннего детства его, эти две книги были раскрыты: Природа
и Церковь были первыми его иаставшицами. Природа неизгладимыми чертами
напечатлела в душе его образ своего величия; церковь зажгла в
этой избранной душе светильник, сопровождавши Ломоносова до конца жизни в
царстве науки, в
которой он вдел родную сестру веры; но церковь же просветила ум его первыми
познаниями, церковь
песнопениями Давида воспламенила дух его к поэзии, наконец церковь же, путем
Московского училища, ввела его в преддверие науки. К счастий Ломоносова,
классическое учение Спасских школ поставило его на твердую почву европейской
цивилизации: оно положило свою
печать на всю его умственную деятельность, отразилось на его ясном и правильном
мышлении, на окончеиностм всех трудов его.
Наконец высаиий университетский курс из области
естествоведения довершил его образование. Рожденный в самую горячую эпоху
реформе
