него
а теперь и для потомков
факте, что все личные его творческие устремления всегда соответствовали
общегосударственным, общенациональным потребностям
культурного, хозяйственного,
да и политического развития послепетровской России. Между тем XVIII век видел
в Ломоносове по преимуществу поэта и ритора. А вот о характере и истинной
ценности его научных трудов его столетие имело довольно смутное
представление. Пожалуй,
лишь великий Л. Эйлер по достоинству оценил
тогда эту сторону
деятельности
Ломоносова. Но даже он признавал, что подчас ему было затруднительно вынести
компетентное суждение по иным проблемам, которые затрагивались Ломоносовым:
настолько смелым и оригинальным был его подход, настолько опережал он в своих
гениальных прозрениях уровень научных представлений эпохи.
Не зная всего
Ломоносова, современники
и в поэзии его понимали не все. Доступным оказалось знаменитое Ломоносовское
парение,
великолепие.
Он наших стран
Мальгерб, он
Пиндару подобен так писал о Ломоносове в 1748 году Сумароков, поначалу
искренне восторгавшийся его творчеством. Этой строке суждено было роковым
образом повлиять на отношение читающей публики к Ломоносову. Отныне заходила
ли речь о Ломоносове, сейчас всплывал на поверхность второй полустих
сумароковской
формулы.
Слово было
найдено. Очень
удобное слово. Как противники, так и сторонники поэта приняли это слово
безоговорочно и даже с энтузиазмом.
Для его
литературных врагов высокое
парение, громкость, восторг эти характерные но не единственные приметы
Ломоносовской
музы, взятые в отчужденной форме, стали знаком поэтической
бессмыслицы, ходульности
выражения и вообще дурного вкуса. Не давая себе труда постичь поэзию
Ломоносова в целом, не пожелав найти в ней самой скрытой пружины пресловутого
парения,
эти люди во главе которых в 1750-е годы стоял не кто иной, как недавний
апологет российского Пиндара Сумароков, сами того не подозревая, воевали не
с Ломоносовым, а со своим ограниченным представлением о Ломоносове.
Что же касается
последователей,
то и они не смогли проникнуть до самых последних глубин художественного
миропонимания Ломоносова, постичь в целом все величие его жизненного и
литературного подвига. Они так же, как и противники поэта, не умели
преодолеть в своем подходе к нему односторонности.
Правильное понимание Ломоносова
возможно лишь с учетом
всех его многообразных
устремлений. Историк, ритор, механик, химик, минералог,
художник и стихотворец, он все испытал и все проник. . . эти пушкинские
слова ориентируют на рассмотрение Ломоносовского наследия в его совокупности. В
дореволюционной литературе о Ломоносове примером широкого охвата его
деятельности могут служить разыскания, предпринятые профессором
Б. Н. Меншуткиным
и легшие в основу его книги Михайло Васильевич
Ломоносов. Жизнеописание, написанной
к 200-летнему юбилею Ломоносова, в 1911 году.
В советское время
пушкинскую
традицию в подходе к Ломоносову с блеском развил выдающийся ученый, академик С.
И. Вавилов. Обозревая историю восприятия Ломоносова русской публикой и
отмечая, что вплоть до пушкинского времени он был известен прежде всего как
литератор, а начиная со второй половины прошлого века до наших дней
поэтическое наследие Ломоносова отодвигается на задний план, и внимание почти
целиком сосредоточено на Ломоносове-естествоиспытателе, С. И. Вавилов писал:
Обе крайности, несомненно, ошибочны. Великий русский энциклопедист был в
действительности очень цельной и монолитной натурой. Не следует забывать, что
поэзия Ломоносова пронизана естественнонаучными мотивами, мыслями и догадками.
. . Поэтому часто встречающееся сопоставление Ломоносова с Леонардо да Винчи и
Гете правильно и оправдывается не механическим многообразием видов культурной
работы Ломоносова, а глубоким слиянием в одной личности
художественно-исторических и научных интересов и задатков.
По сути
дела, может быть, только
сейчас начинают появляться реальные предпосылки для всестороннего осмысления
Ломоносовской
деятельности.
