опуститься
в подлость. . .
Низкий штиль
принимает речения
третьего рода, то есть которых нет в славянском диалекте, смешивая со
средними, а от славянских обще неупотребительных вовсе удаляться, по
пристойности
материй. . .
Другая заслуга Ломоносова заключается
в решительном
размежевании понятий стиля и жанра. Высокому штилю, по
Ломоносову, соответствуют
героические поэмы, оды, похвальные прозаические речи. Средним штилем пишутся
все театральные сочинения, стихотворные дружеские
послания, сатиры, эклоги, элегии,
прозаические описания дел достопамятных и учений благородных. Низкий
штиль это
языковая стихия комедий, эпиграмм, песен, прозаических дружеских писем и
описаний
обыкновенных дел.
Своим рассуждением о штилях Ломоносов
оказал огромную
услугу всем русским писателям допушкинского периода: Установленные Ломоносовым
правила чередования элементов русского разговорного языка с элементами языка
церковнославянского, имевшего иную стилистическую окраску, дали в руки
русским писателям прекрасное средство для отчетливой передачи стилевых оттенков
в пределах господствовавших тогда литературных жанров. Благодаря этому
созданное Ломоносовым учение о трех стилях оказало решающее и притом
чрезвычайно здоровое влияние на дальнейшую историю русской литературы и
русского литературного языка, ощущавшееся вплоть до пушкинского времени. С
таким определением одного из современных исследователей творчества Ломоносова
трудно не согласиться.
С теорией трех
штилей непосредственно
связаны и другие в высшей степени значительные мысли, высказанные в Предисловии
о пользе книг церковных. К ним относится прежде всего утверждение о стойкости
основного словарного фонда русского языка, о его удобопонятности всем русским
людям, несмотря на неизбежные диалектные особенности. Ломоносов справедливо
видит в этом специфическую черту русского языка, которая отличает его от
других европейских языков и которая обусловлена давним его взаимодействием с
языком старославянским. Иными словами, польза от старых церковных книг
обусловлена не только тем, что они помогают новому человеку полнее и точнее
выражать высокие понятия вообще все связанное со сферой духа, но и тем, что
выходит за пределы чистой стилистики, а именно: объединяющей ролью славянизмов,
их высокой национально-государственной миссией в судьбах русского и других
народов, воспринявших ценности мировой культуры через посредство
старославянского языка.
Народ
российский, по великому
пространству обитающий, пишет Ломоносов, не взирая на дальнее
расстояние, говорит
повсюду вразумительным друг другу языком в городах и в селах. Напротив того, в
некоторых других государствах, например в Германии, баварский крестьянин мало
разумеет Макленбургского или бранденбургский швабского, хотя все того ж
немецкого народа.
Подтверждается
вышеупомянутое
наше преимущество живущими за Дунаем народами славянского поколения, которые
греческого исповедания держатся. Ибо хотя разделены от нас иноплеменными
языками, однако для употребления славянских книг церковных говорят
языком, россиянам
довольно вразумительным, который весьма много с нашим наречием сходне, нежели
польский, невзирая на безразрывную нашу с Польшею пограничность.
Кроме того, по мысли
Ломоносова, эта особенность русского языка обусловила еще и особую
отчетливость, полноту и непрерывность исторической памяти народа: . . .
российский
язык от владения Владимирова до нынешнего веку, больше семисот лет, не
столько отменился, чтобы старого разуметь не можно было: не так, как многие
народы, не учась, не разумеют языка, которым предки их четыреста лет писали,
ради великой его перемены, случившейся через то время.
Умелое, тактичное сочетание в речи
русских и
старославянских слов, сверх того, должно помочь поставить заслон бездумным и
вредным заимствованиям из иностранных языков, широким и мутным потоком
хлынувшим в русские головы в эпоху Петра и сразу после нее: Таким старательным
и осторожным употреблением сродного нам коренного
