исторические книги у иноземца, который
недавно при их глазах начал сам учиться по-российски и спрашивался в том у их
братьи!
4) Все списанные манускрипты и
выписанные перечни отобрать яко ему негодные и притом, может быть, впредь нам
досадительные, затем что 1) по мнению г. профессора Миллера (в чем и я
согласен) без изъяснения заочно употреблять их не может, ибо и в глазах здесь
во всех своих опытах написал многие грубые и досадительные погрешности; 2)
когда он, будучи еще новопришлец, не обинулся здесь оказывать грубости
старшим академикам и обиды тем, коих он благодарить и почитать должен, то
ничего лучшего по-заочно надеяться от него не можно; и для сего не надлежит с
ним вступать ни в какие кондиции, на кои бы он мог впредь опереться и в случае
неудовольствия сказать, что ему Академия то дело поверила, уповая на его
справедливость, о которой я довольно имею причины сомневаться и от некоторых
иностранных здесь академиков уверен о его худом характере, сверх осязаемых его
же непохвальных поступков, выше сего помянутых.
Итак, сие мое рассуждение на
мнение г. статского советника Тауберта записать купно с оным в журнал и
приложить к делу. А мое мнение в том состоит, что отпустить помянутого
Шлёцера в свое место, 1) обрав от него российские манускрипты для всякой
предосторожности, как из вышеписан-ных явствует, 2) не вступать с ним ни в
какие кондиции, ниже обещать каких пенсий, затем что нет в том ни малейшей
надобности, да и самой справедливости противно, ибо выписанные Академиею и
действительно членами в ней бывшие знатные ученые люди, принесшие ей подлинные
услуги и не показавшие никаких наглостей, отпущены по большой части
просто. Что
ж до пашпорта из Иностранной коллегии надлежит то исходатайствование
оного в Правительствующем Сенате я принимаю на себя и неукоснительно
обещание свое исполню как только помянутый Шлёцер уверит, что он
